Ледяная купель

Глава шестая

В мастерской именитого волжского скульптора Казимира Танка сидел Дарий Кир. Сидел на дощатых подмостках, жмурился от ярких ламп, наведённых из трёх углов, в сердцах досадовал: «Верно бы хватило им и дневного света, а они, поди ж ты, прожектора нацелили».

В мастерской шум, суета, словно пожар тушат, — работают три мастера и Казимир каждому указание даёт, учит. Вот он Дарию говорит: «Смотрите вперёд, выше, — сюда, пожалуйста, сюда...»

Дарий ухмыляется, командам Казимира значения не придаёт. Он знает Казимира: никакой он не скульптор, начальник — и всё тут. Мастер, вылепляющий профиль Дария, тоже знает Казимира; никакого внимания. Вот мастер руку поднял: дескать, сидите, как сидели. И в момент, когда мимо Казимир с прискоком пробегал, скульптор в сторону отклонился, словно возле носа оса пролетела. Дарий и этот презрительный жест мастера заметил. И, провожая взглядом бегущего к другим мастерам Казимира, головой покачал. Улыбнулся дружелюбно. Подумал: «Казимир ты и есть Казимир».

Недавно приехал Дарий в Волжск, но сколько судеб он здесь устроил, скольким протянул руку, оказал помощь. Своим, конечно.

Казимира привёл ему Филин-сын. Сказал просто: «Скульптор. Нужна мастерская». Дарий чертыхнулся в директорском кресле, хотел сказать: «Лезете ко мне со всяким!..» Но скульптор вышел из-за спины следователя и так покорно, так просительно изогнулся... — Дарий оттаял.

Филин наклонился у уху Дария, сообщил:

— Он с родителями в восемнадцатом году из Германии приехал.

И ещё тише:

— ...внучатый племянник Клары Цеткин.

Дарий раздражённо махнул рукой: «Дуракам рассказывайте сказки, а мне не надо. Я, может, сам праправнук Цезаря». И потом долго смеялся, качал головой. «Какую только пулю не отольют — племянник Клары Цеткин!.. Ну, а если и так — и что?.. Что она за птица, Клара Цеткин? Революционер! Я и сам революционер!»

Спросил строго: «Диплом об окончании института есть?..» «Я скульптор по призванию!» — не моргнув глазом, ответил Танк. Перед ним стоял человек, не знавший сомнений. Такого хоть императором Японии ставь — не откажется. Да что император, ему скальпель дай — хирургом станет. Он из тех, кто всё умеет, кому незнакомо чувство смущения. Такие-то вот после 1917 года хлынули в Москву из Одессы, Гомеля, Жмеринки и стали вдруг поэтами, писателями, художниками.

Слышал Дарий от кого-то в Наркомате, будто писатель Федин обронил ядовитую фразу: «Ныне каждый мало-мальски грамотный еврей — уже писатель». Но пусть Федин злобствует — Казимир станет великим скульптором, а я — наркомом. Нам такая судьба на роду написана.

И разлилась под сердцем Дария приятная истома, стало вдруг ему легко и весело. Любил он людей, подобных вот этому молодцу... «скульптору по призванию». Иной при встрече с та­ким сказал бы: «Нахал», другой бы авантюристом окрестил, Дарий — нет, ему каждый такой человек — подарок, улыбка судьбы. Вот стоит он на ковре, а в глазах силы жизни играют, мечты, великие планы. Его только подтолкни, ему палец подай — схватится, полезет, до небес заберётся.

Вишь, как льёт: «Племянник Клары Цеткин». Один посмеется, а девять из десяти рты разинут, все двери перед ним растворят. «Ах, как хорошо сознавать, что есть в нашей национальности такая черта: всезнайство и всёумейство. Такие не дрогнут, не спасуют. Скажи ему: «Иди в наркомы» — пойдёт. И глазом не моргнёт — сядет в кресло, станет руководить.

А разве Ленин, отец социалистического государства, не из таких вот молодцов формировал первое в мире советское правительство? И банкиры, и чекисты, и наркомы — тотчас же находились. А он, Дарий?.. Ещё вчера на Дальнем Востоке металлургию налаживал, сегодня здесь — «Русь на колеса ставит». Скажи ему завтра: стань во главе Военно-Морского Флота — станет. Командовал же Троцкий всей русской армией!.. Почему бы и нет?..

Смелых и находчивых у нас много, — с гордостью заключал свои мысли Дарий. — Мы все такие! Вот и он...»

— Как вас?..

— Казимир Танк!

— Но позвольте: почему Казимир и почему Танк?.. Ах, да ладно. Не всё ли равно. Скажи мне лучше, мой друг, каковы твои планы, — с нежной, доверительной ноткой в голосе спросил директор завода.

— Скажу честно: в Волжске больше двух лет не задержусь. Получу должность, оставлю своё имя на двух-трёх памятниках — и в Москву. Или в Ленинград.

— Но ты не можешь лепить скульптуры, как же ты имя на них оставишь?

— Скульптуры слепят другие, а подпись будет наша. Я — организатор, всему делу голова.

Теплела душа Дария. Ну, хлюст... Всему делу голова.

— А скажи, приятель, ты и в Москве будешь организатор?..

— Да, я там поставлю дело на широкую ногу. Новое искусство будет иметь много начальников; нам всюду нужны отделы, сектора, союзы, комитеты... Нужен длинный табель о рангах — мы отметим печатью, дадим звания, а там, дальше, придумаем значки, жетоны. И всё это дадим своим, конечно, нашим. Пусть знает весь мир: сегодня среди нас нет портных, молочников, аптекарей, ювелиров — есть режиссёры, дирижёры, писатели, журналисты. Режиссёры будут все наши. И там, в Москве, в Большом театре — тоже должен быть наш. И скорее. Я поеду в Москву и ускорю там этот процесс. И вы мне поможете.

— Позвольте, я? Каким образом?..

— Напишите записку кому надо, и я поеду. Едет же Бурлак в столицу на большую должность, почему не поехать мне? Вы мне тоже поможете — я знаю.

Внимательно и любовно смотрел на Казимира Дарий Кир. Ему положительно нравился этот молодец — и ничего он в нём не находил ни смешного, ни театрального. Так думать и поступать должен каждый из нас — широко и смело. Мы только тогда осуществим мечту отцов и завоюем весь мир. Такому и помогать приятно. Знаешь: усилия не пропадут. Вон как он хорошо сказал: «...слепят другие, а подпись будет наша».

Тут философия всей жизни, нашей жизни: посеют и пожнут другие, а есть будем мы. Нет, нет, такому не грех и помочь, да я для такого никаких сил не пожалею. Ишь, как он главную суть нашей эпохи ухватил: слепят другие... Да, да, пусть лепят, строят, сеют и жнут. Мы найдём средство, как распорядиться их богатством. С такими, как этот... — непременно найдём!..

Далеко шли мысли Дария. «Революция, — думал он, расхажи­вая по кабинету и поминутно взглядывая на Казимира, — раскрепостила русских людей, дала им право на труд, а мы — направляй их энергию, указывай цель. Привилегии сохраним для власть имущих. Богатство?.. Оно всегда было рядом со властью. И труд и власть тоже рядом. А власть — надолго, и на те времена, когда коммунизм построим. Чего стоит рабочий, не будь у него командира! Медведь, затаскивая камень на гору, тоже трудится. Важно указать: куда занести камень, в какое место положить и в каком порядке. Труд — такая же потребность для одних, как для других потребность командовать, управлять.

Казимир рождён командиром. Революция оставила для таких заповедную зону — зону власти. Ленин сказал: «Пролетариат борется, буржуазия крадётся к власти». Вполне справедливая мысль! Но сказав «а», он должен был сказать и «б», а именно: сколько будет существовать мир, столько одни будут строить, другие прокрадываться в начальнические кабинеты. Казимир из таких, из тех, кто будет повелевать.

Остановился против Казимира, стоял перед ним в позе Наполеона, смотрел в упор. «Да, да, Казимир — человек дела. Совесть, сомнения — химеры. Они для тех, кто будет делать чёрную работу. Для нас они не существуют».

В Волжске проводили на пенсию знаменитого скульптора, но остались его ученики, осталась мастерская — она-то при содействии Дария Кира вместе с учениками и перешла в руки Казимира.

Мастерская стала называться «Творческое объединение Казимира Танка».

2

Вот уже целый час сидит на возвышении Дарий Кир. Черты его лица переносит на холст художник, его лепит скульптор. Дарий утомлён, но он доволен: и тем, что прижился тут и стал хозяином его человек Казимир Танк, и самим собой, своим положением Дарий Кир доволен. Сегодня же позвонит в редакцию Полозневу, скажет: «Поднимай Казимира. Не жалей красок — поднимай!..» И ещё позвонит в обком, будет хвалить Полознева. Между делом заметит: «Там, говорят, редактор дубоват. Найдите для него местечко в обкоме, а редактором — Полознева». Так и скажет: «Найдите». Пусть привыкают к приказному тону. Меня скоро из Волжска перебросят, а я ещё мало тут забил ячеек.

«Забить ячейки» — значило поставить на ключевые посты сво­их людей. Дарий в Волжске недавно, но ячеек он забил мно­го. И ячейки главные: архитектура, театры, школы, больницы, ОРСы — отделы рабочего снабжения... Всюду теперь сидят свои люди. В обкоме укрепил отдел промышленности, дал задание: директора заводов, фабрик, двух речных портов и судоверфи — все должны быть своими, надёжными; и все стройки, все закрытые, военные объекты... — всё самое важное в городе и округе вручать людям нашим. И не церемониться. В случае противодействия звонить ему, Дарию. Он нажмёт через Москву, подключит ЦК. Там, слава богу, позиции у нас крепкие.

Расстановкой кадров в городе и округе Дарий занимался большую часть своего рабочего времени. Так он поступал всюду, такова была его стратегия. Числится директором завода, а занимается перестановкой кадров в городе.

Ноги, руки немеют от неподвижности, шея напряжена — но чего не стерпишь ради такой высокой и почётной цели. Есть в его сидении какое-то особенное, не испытанное прежде удовольствие. Вытекает оно из сознания собственной силы и исключительности, из того высокого чувства, которым и венчаются все желания человеческие.

Его именем решили назвать дворец пионеров на Тракторном заводе. Беломраморный дворец с колоннами. На фронтоне резво бежит золотая надпись: «...имени Дария Кира». И барельеф. На розовом мраморе его профиль. Ни Пушкина, ни Толстого — его профиль, Дария. «Не зарастёт народная тропа». Люди идут и идут. Взрослые, дети. И смотрят на фронтон, и слёзы на глазах — он Дарий! «Дрался, не щадя жизни, бросался в огонь, шёл на каторгу — и всё ради нас, ради счастья на земле».

Дарий никогда не был на каторге, не бросался и в огонь битвы, но сейчас верил: был он и на каторге, бросался и в огонь.

Одно только обстоятельство смущало: золотом по мрамору будет не его первородное имя — не то, которое носил он в детстве: Давид. И отец его был Моисей, а фамилия от деда им досталась Киршблат. Нуте-ка, на камне изобразить Давид Моисеевич Киршблат»... Пойти бы в обком и сказать: вот моя настоящая фамилия. Пусть Дворец пионеров так и называется. В конце концов, это моё право — вернуть себе первородное имя. Будет же оно выбито на моей могильной плите, так пусть и здесь...

Но нет, никто не поймёт меня, и камень не примет такой фамилии, и люди, завидев её, отвернутся. Нет-нет! Пусть уж будет так — Дарий Кир.

Открытие Дворца пионеров приурочено к Первому Мая. И барельеф нужен к празднику. Вон два мастера трудятся у гранитной плиты. Тук-тук, — стучат стамески. Один складку в волосах «пропахивает», другой кончик носа отстукивает. А здесь третий мастер... — видно, для сверки, для точности. Нос, конечно, великоват, на конце клювом загнут, однако пусть уж такой будет, да мой, чем красивый, да чужой.

Казимир бегает возле мастеров, торопит. В руках у него тоже стамеска и тоже молоток — он временами подходит к гранитной плите, подстукивает чего-то, но Дарий боится: «Вдруг чего лишнего отобьёт!..» Однако личное вмешательство нужно Казимиру — он же подпись поставит на барельефе: «Скульптор Казимир Танк».

— Всё! Сходите, Дарий Андреевич, сходите!..

Казимир подхватил Дария под локоть, ведёт по винтовой лестнице наверх. Там мастерская Казимира — его персональная, интимная. Там нет бронзовых фигур, гипсовых голов — там картины. Казимир не пишет картин, но в мастерской у него всё, как у художника: эскизы, наброски, свеженатянутые холсты. По углам журнальные столики, старые кресла с продранной обивкой. Казимир тянул Дария в дальний угол, к окну — там за ширмой маячила голова художника, — это помощник Казимира; а когда Дарий вошёл за ширму, он в первую минуту опешил, отступил назад — у стены на фоне красного шёлка сидела юная натурщица.

Она при его появлении не изменила позы, но лицом выказала смущение, на щеках проступил румянец и глаза девицы заблестели. Её внимание отвлёк Казимир; отстранив от холста художника, он взглядом знатока окидывал набросок и то влево велел отклониться девушке, то вправо; затем, недовольный, подошёл к натурщице, похлопал по ноге, — дескать, отклони ногу в сторону, и голову ей поставил иначе, затем долго её осматривал и сказал наконец: «Вот так надо, продолжайте». И, словно ни в чём не бывало, вновь взял за локоть Дария, сказал:

— А теперь чай пить. Мы вас без чая не выпустим.

Художнику, рисовавшему обнажённую девушку, крикнул:

— Сделай перерыв. Пусть Лида оденется и напоит нас чаем.

Дарий внутренне улыбнулся. Глядя на суетящегося Казимира, подумал: «Всё рассчитал, шельма, всё предусмотрел». Дарий предвкушал скорую встречу с юной красавицей, образ которой стоял у него перед глазами. И, чтобы как-то занять время, открыл портфель, достал из него письмо, врученное ему секретаршей в момент, когда он выходил из кабинета и направлялся к Казимиру.

Смысл письма доходил не сразу:

«Общество нумизматов и филателистов просит вас сдать государству драгоценный алмаз Жёлтую розу. По сведениям, полученным от Григория Мироновича Черномора незадолго до его смерти, а также всех членов семейства Филинов и прочих свидетелей, означенный алмаз находится у вас и подлежит конфискации в фонд государства. Если вы не возвратите «Жёлтую розу» в трёхдневный срок, общество вынуждено будет оформить документы в суд и сообщить в газетах».

Дважды прочитал Дарий Кир письмо. Ни штамп, ни подпись не вызвали сомнений, неясно было одно: как смел проклятый старик Черномор перед смертью так его оклеветать?.. И эти — Филины. Да они что, с ума спрыгнули?..

И тут вдруг точно кипятком ошпарила мысль: «Оксана!.. На камушек польстилась». В глазах потемнело. Под сердцем резанула острая, ноющая боль.

Догадка казалась бесспорной. Конечно же, она, Оксана! Разве может женщина пропустить такой случай — не положить в шкатулку редкий, знаменитый во всём мире бриллиант?..

Да, да... Она, конечно. И Филины ей помогли. Но если даже и так, как они посмели катануть на него бочку?.. И как смел этот... золотушный старик Мироныч. Разве не я приставил его к золотишным делам?..

Пропасть разверзлась — чёрная, бездонная. Он летит в неё и кричит: «Помогите!..». «Вот история!.. О ней узнают на заводе, в обкоме, — в Москве!.. Ты влип, Дарий! Суд, огласка, скандал!..»

— Познакомьтесь, Дарий Андреевич. Это Лида, вы только что её видели. Хе-хе!..

Голосок же у Казимира. Будто дерут сухие, полусгнившие дранки. И нос старческий. Она-то, бедная, как с ним?.. Разве он упустит — Казимир?..»

— Да, да — здравствуйте! Холодно, должно быть, у окна? Накрывались бы... чем-нибудь.

Схватил со стола портфель, направился к двери. Мысленно продолжал диалог с незримым собеседником, старался унять трепетную, холодящую дрожь в теле — и напрасно: страх больно сдавил сердце, мертвил все клетки его щупленького тела.

Он обычно сидел рядом с шофёром; цепким взглядом осматривал людей, проплывающих мимо автомобиля, дома, постройки. Но теперь хозяин в нём уснул, он привалился к углу заднего сидения, вжался в мягкие пружинные подушки.

Не интересовали директора люди, дома, постройки. Мысли подстёгивали одна другую, путались.

Они лезли в голову помимо его воли, он в их калейдоскопическом вихре не участвовал, а только наблюдал со стороны и удивлялся богатству собственной фантазии. «Тут и пришёл конец, тут нет никакого выхода», — заключал он при смене ситуаций, возникавших в его потрясённом сознании. — Бриллиант-то второй по величине в мире. Во всех странах просвистят».

Но стоп!.. Глупец, что ли, Мироныч?.. Кому это он станет признаваться? Да он сам зацепил Жёлтую розу. Такой в могилу унесёт, а никому не скажет. О-ох!.. Голова Дария идёт кругом. Не знает он, что и думать, как ему поступить. Скорее к Оксане. Но сердце болит всё сильнее. И Дарий велит шофёру завернуть в больницу.

Увидев из окна кабинета машину Дария, Шизов выбежал в коридор, подхватил за локоть директора:

— Что с вами, Дарий Андреевич, на вас лица нет!..

Ввёл в кабинет, усадил в кресло. Пытался заглянуть в глаза, но Дарий от него отвернулся.

— Доктора позовите.

— Я сейчас сам...

Шизов неверными дрожащими руками доставал из стола стетоскоп, намеревался прослушать сердце, но директор его отстранил. Сказал резко:

— Доктора!

Шизов послал за доктором, а сам налил пациенту капли из настоя валерьяны. Дарий отстранил стакан. Метнул на Шизова презрительный взгляд. И это откровенно проявленное пренебрежение обозлило Шизова, он со злорадством про себя отметил:

«Крепко тебя моё письмецо ужалило. Но если ты слетел с копыток, то Филинов-то я в два счёта свалю. У кого-то же из вас, она, Жёлтая роза».

Шизов с упорством фанатика продолжал охоту за Жёлтой розой. Он был уверен: у кого-то из них осел в кармане миллионный камушек — у него, Дария, или у Филинов. Пальнул подметное письмецо и угодил прямо в сердце.

С неосознанным торжеством пигмея подумал: «Грозен ты, Дарий, и силён, а чуть беда какая — куда прыть девается. Жидок на расплату, жидок...»

Хлопотал возле директора, суетился, а сам всё развивал мысленно свои планы: «Ишь, как ты покачнулся, а уж Филины-то... Ужо я и им письмецо составлю, — да помягче, понежнее. Мол, так и так, господа хорошие, алмазик придётся сдать государству. А государство — это я, тут мы как-нибудь изловчимся...

Пришёл терапевт, стал осматривать Дария, а Шизов, помогая ему, всё размышлял:

«Филины хлипкие, увечные: старший башкой трясёт, младший на луну воет, а хозяйка от обжорства мается... Их-то если под дых... Ну, а если письмо не достанет, так звонить им начну. Положу за щёку хлебный шарик и зачну пугать хозяйку: «Засекли, мол, вас, уж вы того... несите алмазик». Куда нести — пока не знаю, но потом придумаю».

Случалось, ещё в Камышине, когда жил с отцом, прибегал к такому средству Шизов — наповал валил, словно обухом по темечку. Здесь, в Волжске, с ним Кобчик такую штуку проделал. «Но если со мной так поступают...»

— Приступ стенокардии, — сказал врач, приготовляясь делать внутривенный укол. — Спазм у вас, Дарий Андреевич. Поволновались, может?

Повернул Дарий лицо к Шизову, устремил на него засветившийся злой тревогой взгляд. И от этого взгляда сжалось сердце главного врача. «Уж не догадался ли?..» Отвернул глаза в сторону, но всем существом ощущал на себе долгий всепроникающий взгляд Дария. Директор, конечно, ни о чём не дога­дывался, — он смотрел на Шизова, на своё порождение, — так он час назад смотрел на Казимира Танка.

Тот откровенный циник, пошляк, но в нём есть приятная изюминка, с ним весело — этот же... пресный и глупый. Дарий презрительно сжал свои бескровные губы, отвернулся. Он пожалел, что так высоко вознёс Шизова. «Увлекаешься ты, Дарий, — обращался к себе в третьем лице, — твои люди — твоя репутация, выбирай, всё-таки...» Снова смотрел на Шизова — бездумно смотрел, словно перед ним был предмет неодушевлённый, ничем не примечательный.

И Шизов понял, почувствовал эту презрительную, глубоко осознанную неприязнь директора. И ещё раз, теперь уже с большим злорадством подумал: «Катанул тебе ежа под сердце — и поделом, не будешь нос задирать, мозгляк паршивый!..»

Крепко спаяла их природная, биологическая солидарность, но по той же своей природе они ненавидели весь мир, — следовательно, и друг друга.

3

Не выдержал Дарий удара судьбы, слёг в больницу с сердечным приступом и пролежал месяц. А когда выходил, врач, не поднимая на него взгляда, продолжая писать историю болезни, — врачи и тогда уже много писали, — сказал:

— Вам бы работу сменить.

Вздрогнул Дарий.

— Как сменить? Я директор — и это мой крест, моя судьба.

— Ну, если так, то меняйте стиль. Усвойте мирный тон и строй отношений. Вам пылить нельзя.

— Не понял вас.

— Пылить! — говорю. Значит шуметь, кричать — словом, вол­нений всяких избегайте. У вас сердце слабое.

— А-а... Хорошо, хорошо. Спасибо за совет.

Наскоро простился с доктором, ушёл. И приступил к работе. Совещаний не собирает, речей не говорит. Часами сидит в кабинете, посетителей не принимает. Даже Квашнину сказали: не беспокойте директора, он вас сам позовёт. А директор никого не звал и от разговоров деловых уклонялся. Хотел бы пройти в сборочный — там на линии Иволгина работала Оксана, но и с ней заговаривать боялся, — тем более о Розе. Вдруг как оскорбится, накричит на него?..

Сердце болело. И билось неровно — аритмия!.. Штука опасная, малейших волнений надо избегать.

Решил на дому, втайне, пройти курс лечения у психиатра. О встрече с доктором думал давно, ещё когда работал в Москве, ещё там у него не только с сердцем, но и с головой происходили странные явления, — его преследовали страхи. Ночью, едва закроет глаза, в ушах поднимается звон и перед мысленным взором является толпа людей с упорно нацеленными на него строгими глазами. «Манкурты!» — люди, лишённые памяти.

Они идут на него тесным рядом и смотрят, смотрят... Ещё там, в Москве, обращался к врачу невропатологу; тот долго смотрел Дарию в глаза, просил не отводить взгляда, но пациент не мог сосредоточиться и глаза непроизвольно уплывали то в одну сторону, то в другую. Врач сказал: «У вас, верно, много беспокойств на службе?».

— Да, хватает. Партия бросает меня туда, где трудно.

Себе под нос врач пробормотал: «Это уже подкорковое». Выписал валерьянки. Вручая рецепт, сказал:

— К психиатру заглядывайте. Непрочная у вас... система. Врач коснулся пальцем головы.

Подлила масла в огонь Оксана; ни с того, ни с сего спросила: «В ЧК не вызывали?» Он потом несколько ночей глаз не смыкал. Лежал, смотрел в потолок и думал: «Что это — намёк, предчувствие или обыкновенная и не очень остроумная шутка? Характер у неё бедовый и, как у всех женщин, коварный. С тайным смыслом о ЧК сказала: там, мол, и тебе место найдётся.

Не принесла ему счастья Оксана. На Дальнем Востоке её встретил, была рядовым инженером, пришла к нему на приём, просила общежитие. Красота её, свежесть юная разум помрачила. Стал преследовать, домогаться — склонил к замужеству. Но, став женой, голову подняла высоко, в ней гордость проснулась. Спорила с ним, перечила. А теперь вот и совсем ушла.

Гонит прочь мысли об Оксане, а она стоит перед глазами — и то смотрит с укоризной, то гневно говорит: «Мелочь... комарьё проклятое!..» А однажды во сне её видел. Стоит в дверях и громко, трубным голосом вещает: «Мор от вас пойдёт! Порча ве­ликая!..»

В другой раз советы психолога вспомнит: будь спокойным, мудрым. Собеседнику в глаза смотри — долго смотри, с выражением добра и участия; до поры не отворачивай взгляда; у тебя власть, сила — пусть другие сучат глазами, но не ты.

Вроде бы всё так: и власть, и сила... Теперь вот Бурлака в Москву направил — начальником Главка поставят. Уж это решено: с неделю в Москву трезвонил — и в Совнарком, и в ЦК, и в наркомат. Везде свои люди сидят. А уж в отделах кадров — там сплошь свои. Бурлака пристроил; пусть сидит до срока, а там и в кресло заместителя наркома сунем. Всё так, всё хорошо, а вот Оксана от рук отбилась. Вдруг как Розу она пригрела?..

Правая щека дёрнулась... раз, другой... зачастила мелко, гадко и озноб по коже сыпанул, словно льдинки колючие... И мысли являются дерзкие. «Отойти в сторону, выпросить квартиру в Москве, купить дачу... Оксану позвать. В столицу-то поедет, куда ей деваться — поедет».

Но тут же, словно камень на дороге, всплывает препятствие: «Вдруг как не поедет?..»

Нервный тик дёргает щёку, и не только щёку, а и всё лицо начинает встряхивать. Раз другой, третий. Ах, нервы!.. Ни к чёрту не годятся!..

Ходит по квартире, трёт платком тонкую, тщательно выбритую шею. Подойдёт к зеркалу, выйдет в коридор — в особняке много комнат, но он боится в них заходить. Пустые они. Войдешь, а из угла тень хозяина, купца-пароходчика выйдет...

Вернётся к столу, раскроет папку дел — склонится над бумагами в надежде забыться от наседающих тягостных дум, а думы не отступают...