Голгофа

Глава седьмая

Нина Ивановна вступила в полосу жизни, схожую с той, которую она переживала в детстве, в юности — в пору, когда её посещали первые волнения любви. Она вся пылала и трепетала от встреч с Николаем — теперь уже вторым Николаем, здешним, австралийским, вся заходилась от прикосновений, взглядов и даже от слов его приглушённых, назначавшихся только для неё, от горячего дыхания, обдававшего кончики ушей, когда он наклонялся к ней.

Вздыхала глубоко, думала: «Он женат, живёт в другой стране, а с тобой флиртует, чтобы пополнить коллекцию дурочек, наверняка богатую... А ты затрепыхалась, словно рыбка на крючке. Эх, женщины! Видно, уж доля ваша такая — любить и расставаться, испытывать мгновения радости и годы мучительных воспоминаний...

Гости из России сидели в ложе городского театра, расположились вокруг Сони. Её привезли на коляске, подняли на второй этаж, и Николай Амвросьевич сидел с ней рядом, оказывал ей знаки внимания, на этот раз больше обыкновенного. Он и вообще-то, как заметила Нина Ивановна, переменился к ним ко всем, стал менее раскован и больше обращался к жене, как бы давал понять, что муж он примерный и это только казалось, что он готов ей изменять с другими.

Нина Ивановна даже поняла причину такой метаморфозы: они вступали в наследство Сапфировых миллиардов, и Николаю Амвросьевичу нужен был мир с женой, чтобы не оставить себя в стороне от громадных капиталов. И Нина Ивановна, и Николай Васильевич догадывались и о другой стороне дела: Сапфир, повинуясь религиозным еврейским законам, не оставил ничего своей супруге и падчерице Саше, потому что они русские, а все миллиарды отписал Соне — родной по крови. Качалин уж и прознал об этом, очевидно, от Шахта, и все теперь были напряжены ожиданием официальных вестей из газет или от юриста Тёти-Дяди, который прилетел из Москвы и будто бы встречался с Бутенко. И только Саша ничего этого не знала и не думала о наследстве — у неё даже и малейших мыслей на этот счёт не появлялось.

Больше всех суетился и волновался Шахт. Он-то уж и совсем переменился со времени известия о смерти своего мо­гущественного друга. И хотя ничего не говорил, общался только с Качалиным, но всем было видно, как он встревожен, как напряжён ожиданием каких-то важных перемен в своей жизни.

Разительной была перемена Шахта по отношению к Соне. Раньше он обращался с ней просто и даже грубовато, упрекал в многословии, раздражался, теперь же будто опомнился, испугался и держится от неё на расстоянии. Он хотя на неё и не смотрит, но боковым зрением видит её и ждёт какого-то удара. По его жестам, словам и даже тону теперь все видят, как он боится Сони и как насторожен по отношению к Бутенко, будто в руках у них появились гранаты, и они вот-вот взорвутся.

Великая сила может идти от миллиарда! Кого-то она ми­моходом опалит, кого-то осчастливит, а кого-то и разнесёт в щепки.

На сцене метались пучки света, кружились искры и где-то внизу или наверху под крышей ухали барабаны, раздирали слух трещотки и визжали, и скулили трубы, скрипки... Вот так, наверное, будет выглядеть мир, когда придёт конец света, и в одно место слетятся черти, ведьмы, вся нечистая сила, и все вдруг закричат, завизжат, заорут — то ли от радости, то ли от страха...

Такое действо кипело на сцене. Приходилось напрягать зрение, чтобы разглядеть артистов, а вернее, артисток, потому что по сцене бегали, скакали и пластались на полу как лягушки в основном женщины, а точнее, девицы. Одежды на них не было, лишь блестящие трико обтягивали тела, волосы вздымались каким-то ветром, и оттого чудилось, что девицы не имели плоти, летали в воздушном или в безвоздушном пространстве. Собственно, в этом и заключалось представление. А сюжета или композиции, или героев — этих старых, идущих от петрушкинских времён элементов всякого театрального действа, хитроумный постановщик спектакля лишил его начисто.

Сразу было видно, что тут поработал лихой новатор от искусства, наш российский Хейфиц, братья которого во множестве расплодились у нас в Отечестве и заняли режиссёрские кресла во всех русских театрах. И если наши доморощенные Гердты, Хазановы, Райкины, Хейфицы ещё окончательно не погубили отечественный театр, то это лишь потому, что русские актёры до сих пор стойко держат рубежи народного, реалистического духа, заложенного на нашей сцене ещё ярославским актёром Волковым, а позже Фонвизиным, Островским и Станиславским. Тут, в Австралии, таких рыцарей сцены, видно, не нашлось. Да тут, если присмотреться, и не было актёров в обычном понимании; на сцене прыгали юные существа, у которых одно достоинство — гибкое, красивое тело.

В конце спектакля в ложу к русским вошёл директор театра — пожилой господин с жёлто-коричневым лицом, помятыми ушами и переломленным, как у боксёров, носом. Он долго кланялся дамам, целовал руки, а потом пригласил русских к себе в кабинет на чашку чая.

Кабинет у директора просторный, тут много кресел, стульев. Посредине — большой продолговатый стол. Толкаясь и кланяясь, вошла стайка артисток. Среди них был только один артист — молодой, атлетически сложенный негр.

Директор их рассадил по одну сторону, гостей — по другую, поставил на стол вино, фрукты. С ним рядом сидели две рослых девицы: одна — метиска, её звали Элл, другая — с длинной шеей и тонкой талией, белая, — Мэри. Видимо, исполняли роли первых любовниц.

Бутенко и Соня охотно болтали с артистами, но гости из России молчали, хотя все знали английский язык, кроме Николая Васильевича.

Шахт шепнул Качалину:

— Будут просить деньги. Все новые русские им денег не дают, но Бутенко даёт.

И действительно, беленькая Мэри обратилась к Бутенко:

— Наша труппа благодарит вас за взнос в кассу театра. Нам выдали деньги, мы очень благодарны...

— Денег не жалко, я и впредь готов жертвовать, но ради каких целей? Если то, что вы сегодня показали, можно назвать искусством...

— Да, да, искусство! Это Чехов, ваш писатель...

— Чехов?

— Да, Чехов! «Вишнёвый сад». И режиссёр — тоже ваш. Он был актёром в театре «Современник», он знал Высоцкого. Это ваш великий режиссёр. Вот афиша.

Русские посмотрели на афишу. Огромными буквами изображена знакомая фамилия: Рабинович.

Бутенко нахмурил брови, лицо его сделалось суровым, как те тучи, которые неслись со стороны Антарктиды, хлестали в окна директорского кабинета дождем и ветром. Повернулся к директору:

— Давно ваши люди не получали зарплату?

— Три месяца. Нечем платить, господин Никос-Лай. Цена билетов небольшая, сборы малые. Едва на аренду помещения хватает.

— Рабинович — плут. Зачем вы его пригласили?

— Рабинович — лауреат, его ваш президент орденом на­градил.

— М-да-а... — мычал Бутенко. — И вам они голову задурили.

Обратился к артистам:

— А вы читали Чехова?

Артисты смутились, ответить им нечего — Чехова они не читали.

— В вашем спектакле Чеховым и не пахнет. Я бы дал вам деньги, но — под настоящего Чехова. Финансировать же этот сатанизм я не желаю. А? Что вы скажете? — обратился он к девочкам. Они были совсем юны, но, как показалось Бутенко, уже кое-что смыслили в искусстве, но только высказывать своё мнение при директоре боялись.

Бутенко продолжал:

— Вы поставьте Чехова сами. Почитайте его раз-другой и — поставьте без участия московского режиссёра. Рабинович — никакой не артист, и не русский он вовсе. Он человек израильский, из Тель-Авива, а они там ничего не смыслят в русском искусстве. Они лишь уродуют драматургов, — вот так же, как Рабинович изуродовал Чехова.

Артисты долго молчали. Но потом ответил парень:

— Были бы у нас деньги, мы бы и сами поставили Чехова. Под Рабиновича же нам давала деньги мадам Соня.

Он почтительно поклонился Соне.

— Ну, хорошо. Мадам Соня дала деньги под Рабиновича, а что артистам от этих денег досталось?

Артисты опустили глаза. Смутился, завертел головой и директор.

Парень-актёр ответил:

— Нам ничего не досталось. Мы уже три месяца не получаем зарплату.

Заговорил директор:

— Денег у нас нет. Рабинович оплатил аренду помещения, нанял светотехников, закупил материал для декорации, аппараты для шумовых и всяких других эффектов.

— Ну, хорошо. Я выдам вам по три тысячи на брата — только ставьте Чехова без Рабиновича. Сами ставьте. И не бойтесь. У вас получится настоящий Чехов.

— Я на эти деньги, — сказал директор, — пошью костюмы, оплачу художников.

— Э-э, нет! — возразил Бутенко. — Деньги даю артистам. А чт­обы вы не пустили их в сторону, как это делают наши демократы, пришлю секретаря, и он каждому выдаст под расписку. А на костюмы и художников дам деньги особо.

Сюжет этой сцены получил завершение утром следующего дня. К Бутенко на завод приехал директор и сообщил, что с Рабиновичем они решили расстаться. И положил на стол ведомость с фамилиями всех работников театра. Бутенко дал секретарю деньги и приказал вручить каждому работнику театра по три тысячи долларов и сверх того выдал директору двадцать тысяч. Подписывая чеки, думал: «Не забывай, голубчик, что денежки трясёшь не свои, а народные, русские — тех самых людей, которым в России повсеместно не выдают зарплату, старикам задерживают пенсии и они стоят на переходах в метро, просят милостыню, а иные, не в силах одолеть гордость, тихо угасают в своих квартирах». Думал так и давал себе слово: денежки беречь и, когда настанет время, разместить их в банках отечественных, чтобы служили они своим, родным людям.

Размышляя о колоссальных, почти фантастических суммах, которые помимо его воли вдруг подпали под его власть, он думал и о том, как же, в конце концов, ими распорядится. То, что он заставит эти деньги служить России, не сомневался, но вот чтобы совсем выпустить их из рук, прийти в российский Центральный банк и сказать: «Вот мои капиталы, прошу принять их на счёт государства», — он для такого шага не созрел и не думал, что когда-нибудь созреет. Деньги это та же власть; раз попав в ваши руки, она въедается в клетки всего существа и становится вашей второй натурой. Добровольно вы никогда от неё не откажетесь, а если у вас её отнимут, вы этот день назовёте чёрным днём своей жизни и всегда будете с грустью и даже чувством горечи вспоминать время, когда в руках держали судьбы себе подобных.

Директор обещал пригласить чету Бутенко и всех русских на новую постановку Чехова.

Возвращались на двух машинах: Бутенко с Соней простились с русскими гостями и отправились домой на большом, под стать президентскому, лимузине с шофёром и двумя охранниками, которые появились у них всего несколько дней назад. У Шахта была машина попроще, но тоже дорогая. Он сам отвез друзей в гостиницу, сказал:

— Поеду в свою келью.

Кельей он называл весь третий этаж особняка, построенного в конце прошлого века и принадлежавшего местному барону. Особняк находился в центре города недалеко от мэрии — это была семикомнатная квартира, которую Шахт купил в первый приезд в Перт, когда по заданию Сапфира устраивал здесь в банке большой денежный вклад своего шефа. Под домом оборудован большой подвал и гараж на три машины.

Примерно такую же квартиру с подвалом и гаражом он купил в Дамаске — там он тоже устраивал счета шефа, и пока оформлял, а затем ремонтировал квартиру, жил в отеле Сашиной мамы, и Саша там часто встречалась с Шахтом и даже посвящена была в некоторые его планы.

Сейчас Саша, провожая взглядом машину Шахта, представляла ту, дамасскую квартиру, и думала, что, наверное, подобным же образом Шахт устроился и здесь.

Саша своим чутким сердцем слышала перемены в настроениях всех её спутников, наступившие сразу же после известия о смерти её отчима. И даже её Сергей призадумался, стал менее разговорчивым и не столь беспечным. Видимо, кончина Сапфира вносила коррективы в их планы и действия, но что это за коррективы, Саша не знала. Не однажды хотела заговорить об этом с Качалиным, но каждый раз какой-то здравый смысл и трезвый расчёт побеждал это её желание, она отступалась. Думала так: если всё это имело для них серьёзное значение, она скоро узнает.

Срабатывал давно усвоенный ею принцип: оставаться равнодушной ко всему, что делал её отчим, лишь бы его действия не огорчали маму.

Нина Ивановна тоже вдруг стала задумчивой, меньше смеялась и реже заговаривала с Сашей. Но тут причина была ясна: суше и равнодушней к ней стал Николай Амвросьевич, и это её огорчало.

Сегодня перед сном Саша и душ принимать не стала, завалилась в постель и уже через несколько минут, не дождавшись Нины Ивановны, уснула сном младенца. Окна и форточки были наглухо закрыты. Какие буйства разыгрывались в небе и просторах океана, женщины не слышали.

Зато в полной красе сиял под солнцем Индийский океан, когда Саша проснулась и увидела окна раскрытыми, и в спальню валил тёплый влажный воздух, благостная тишина плыла над крышами домов — день уже был в разгаре, и в первую минуту она ощутила себя в Дамаске, где вот так же было тепло и солнце ослепительно ярко светило.

— Нина Ивановна! Вы где?

— Вставай, радость, нам пора завтракать, — донёсся голос из гостиной.

Саша побежала в душ и скоро явилась свежая и счастливая, как луч солнца в этот погожий день.

Завтракать решили в чайной, которую тут недалеко они присмотрели. Взяли по булочке, творожок со сметаной и по чашечке какао. Чайная была небольшая, на несколько человек, и, ког­да они ели, в раскрытую дверь то входили три негра, то выходили — бросали настороженные взгляды на женщин, вслушивались в их речь. Но вот один подошёл к ним и, обращаясь к Нине Ивановне, спросил по-английски:

— Вы на английском говорите?

Нина Ивановна покачала головой, — дескать, нет, не говорим. И дала понять Саше, чтобы она с ним не заговаривала. А негр сказал товарищу, стоявшему в дверях:

— Эти дурочки ничего не смыслят по-английски. Они — русские.

Нина Ивановна заволновалась, быстренько расплатилась, и они направились к выходу. Но как раз в тот момент, когда они были в дверях, с улицы подошла машина и два негра, подхватив за талии женщин, втолкнули их в крытый кузов. Дверцы захлопнулись. Машина рванулась вперед. Нина Ивановна хотела кричать, но подумала: «Что это даст?» Протянула к Саше руки, привлекла ее, сказала:

— Не волнуйся. И ничего не предпринимай сама. У меня есть пистолет и семь патронов.

В кузове было темно, машина летела на большой скорости. Но вот она затормозила, и те же парни открыли кузов, схватили их за руки и втащили в какой-то коридор. Громадный негр, блестя белыми зубами, склоняясь к женщинам, говорил:

— Момент, момент! Не надо волнуйсь, мы хороший шеловек.

Подтолкнул их в раскрытую дверь, и они очутились в чи­стенькой, квадратной комнате с узеньким окном, забранным решеткой. К ним вышел человек с физиономией узбека или казаха. Заговорил по-русски:

— Вы были неосторожны, мои ребята решили вам помочь. Мы всё вам объясним. Я тоже из Советского Cоюза.

— В чём дело? Почему нас сюда привезли?

Нина Ивановна старалась говорить спокойно, но голос её дрожал, она едва не сорвалась на крик. Саша похолодела от страха, сжимала кулачки, говорила себе: «Задушу любого, кто ко мне прикоснётся». Какой-то внутренний голос ей говорил: они попали к насильникам.

Появилась женщина — полная, чёрная, как цыганка, с холодными и злыми глазами. Оглядела их цепким взглядом, спросила по-английски:

— Совсем не знаете английский?..

Нина покачала головой. Она сейчас думала об одном: сохранять спокойствие, не выходить из себя. Была уверена, что при любой ситуации холодный рассудок поможет избрать верный способ действий.

— Что вам от нас нужно? — ледяным тоном проговорила Нина и шагнула к Саше, обняла её за талию.

Узбек перевел её слова, и дама подняла руки:

— Ничего, ровным счётом ничего. Вы русские, у меня есть к вам вопрос — хочу иметь консультации.

Повернулась к узбеку:

— Ведите в столовую.

Знание английского языка и то, что наши женщины это утаили, уже сослужило им первую службу. Они знали, куда их ведут, но вот зачем?..

Усадив за стол, цыганка села напротив и, обращаясь к стоявшему возле неё узбеку, проговорила:

— Птицы не простые, я вижу по украшениям — нужна осторожность, деликатность. Приготовьте эти... баллончики.

И Нина, и Саша поняли, что могут применить баллончики с газом, струя от которых лишает на несколько часов сознания. Обе, не сговариваясь, знали, что делать. Надо вовремя затаить дыхание и увернуться от струи. Но это, конечно, было слабым утешением. Нина нащупывала в кармане юбки пистолет, готовилась к обороне.

Заговорил узбек:

— Девочки, вы давно приехали? Вы туристы или как?

— Мы приехали к знакомому человеку, мы его родственники, — отвечала Нина, стараясь быть спокойной. Говорила узбеку, а смотрела на Сашу, как бы подбадривая её и убеждая взглядом в необходимости сохранять самообладание до конца, до самого того момента, когда приспеет пора действовать.

— А вы не хотите ли заработать?

Узбек говорил на чистом русском языке, и по складу речи, по деликатности обращения было видно, что он человек грамотный — может быть, работал в России чиновником или в науке.

— У нас тут клуб, всякие игры...

— Какие игры?

— Ну... разные. Бывают танцы, маленькая рулетка, карты...

— Мы ни в какие игры не играем.

— А кто ваш родственник?

— Гиви Шахт, Семён Сапфир, Николай Амвросьевич Бутенко.

Умышленно называла все имена, надеясь на то, что узбек знает кого-нибудь и не захочет с ними ссориться.

— Прошу отпустить нас. И немедленно.

— Вы говорите одна. А ваша подружка — она что, глухо­немая?

— Это моя дочь. Она ещё девочка, ей четырнадцать лет.

И эти сведения сообщала с умыслом. Нина Ивановна уже догадывалась, куда они попали и чего от них хотят.

— Мы обе больные. У нас СПИД.

Нина пошла в атаку: чем-нибудь, а запугать этого негодяя.

— Ну, ну, — не надо нас пугать. У нас есть врачи, проверка. Мы серьёзное заведение.

— У вас больница? Но мы имеем своего врача.

Узбек кивнул Нине Ивановне, улыбнулся.

— Вы напрасно это... разводите фантастику. Мы народ серьёзный, с нами надо по-хорошему. Вы не знаете нравы портового города. Вам ещё повезло...

Нина и Саша заслушались и не заметили, как сзади им под нос поднесли баллончики и прыснули белесовато-дымчатыми струями: обе они задохнулись и потеряли сознание. Очнулись в разных комнатах: возле Саши стоял узбек, а в дверях маячил силуэт толстой цыганки. Негромко она говорила по-английски:

— Хорошо бы эта девочка была спокойной. Я к ней пошлю Атарсиса. За невинную и несовершеннолетнюю он даёт сто тысяч. Представляешь, Ахмет: сто тысяч!

Знание английского языка ещё раз послужило Александре. Она окончательно поняла, где она и чего от неё хотят. Тошнило, голова кружилась, оглядывала комнату и думала: где Нина Ивановна, что с ней? Помнила её наказ: до конца сохранять самообладание. Ей нельзя распускаться и впадать в истерику. Тогда её снова оглушат газом и сделают с ней, что хотят. Собрала все силы, глубоко вздохнула, сказала:

— Воздух! Мне трудно дышать.

Цыганка открыла окно, подвела её к подоконнику. Саша увидела, что находятся они на третьем этаже, внизу чёрными пятнами стелются кусты — те самые, с длинными, как голые руки, будыльями. Мгновенно созрел план. Только бы ушла эта противная чёрная жаба.

Узбек открыл дверь и жестом пригласил войти низенького как мальчик, худенького мужчину. Подобострастно кланялся ему, показывая на Сашу. По-английски говорил:

— Ей пятнадцать лет. Девочка, совсем ещё девочка.

Сашу вдруг осенило: справлюсь! С этим я справлюсь.

Повернулась к узбеку:

— Хорошо. Я знаю, что от меня хотят. Мне нужен гонорар. Хорошие деньги.

— Деньги?.. Сколько тебе нужно денег? Тысяча долларов хватит?

— Тысяча? — возмутилась Саша. — За мою молодость? Я ещё не знала мужчин — это что-нибудь стоит?

— Да, да, — обрадовался узбек, — cтоит. Невинность мы дорого ценим. Только ты будь умницей, этот человек, — он кивнул на клиента, — страшно богатый! Он тебя одарит.

— Одарит или не одарит, я не знаю, а вы мне деньги давайте заранее. Три тысячи долларов!

— Три тысячи! Вай-вай! Ну да чёрт с тобой, на тебе три тысячи.

Отсчитывая деньги, ворчал:

— Такой суммы мы ещё никому не платили. Ну, хорошо, хорошо. Ты потом и мамашу уговоришь. Она ещё спит... Тут, в соседней комнате.

Саша сунула в карман юбки доллары, властно приказала:

— Уходите! Я стесняюсь.

Подошла к зеркалу, поправила прическу. Краем глаза наблюдала за «крючком» — она сразу же так окрестила своего кавалера, — думала, что же она с ними будет делать, как его одолеть? На её счастье окно осталось открытым, и узбек, и цыганка поверили Саше, обрадовались предстоящему большому кушу, который за неё возьмут, и удалились. А «крючок», пошатываясь на тонких ногах, вяло раздевался. Спрашивал на английском:

— Ты у них впервые? Тебя никто не трогал? Смотри, не награди меня какой-нибудь чертовщиной. Я этого не люблю.

Язык у него заплетался, он снял куртку, расстегнул ворот рубахи и говорил, говорил...

Саша подошла к окну, отвечала ему по-английски, мирно и тихо, и будто бы ласково. Она вдруг ощутила в себе прилив сил и даже обрадовалась. Мужичонка слабенький, да ещё пьяный. И окошко открыто. Вот как бы его привлечь сюда, к окну... Она протянула к нему руки.

— Идите же! — сказала на хорошем английском языке.

— Сейчас, сейчас. А ты раздевайся, милочка. Я буду любить тебя. Мне сказали, что ты ничего в этом не понимаешь. Вот я тебя научу. Ты, наверное, скажешь, я старый. Но русские говорят: старый конь идёт по борозде и ничего не портит. А? Знаешь такую пословицу? Я был у вас в России, купил книгу «Пословицы и поговорки». Но ты знаешь английский язык — откуда?..

Снял с себя одежду, остался в трусах и майке. Саша отвернулась, боялась увидеть его обнажённым. Она видела мужчин на пляже, купалась вместе с парнями, но то юноши, обыкновенные ребята, и всё у них было красиво. Этот же уродлив и купил её для своих утех, он сейчас и с неё станет стаскивать одежду, хватать, тащить на койку.

«Крючок» сидел в кресле, что-то бормотал, но она уже не разбирала слов от сильного волнения.

Саша готова была разрыдаться, но снова и снова вспоминала наказ Нины Ивановны: держаться до конца, не расслабляться... «Какой же я боец, «чёрный ястреб»?..» Эта мысль, словно электрическая искра, пронзила сознание. Она встрепенулась, до боли сжала руками край подоконника. Повернулась в сторону «Крючка» — он покачивался в кресле и бормотал.

— Напился, много курил. Зачем? Чёрт меня дернул!.. Да. Но откуда же знать, что тут подвернётся такая птаха. И так хороша! Но ничего, ничего. Я дам тебе денег, много денег, и увезу домой. Там много фей, но ты будешь главная, будешь любить меня...

Саша теперь разбирала каждое слово. Знала, что богатые люди имеют свои яхты и там у них молоденькие девочки. Старики тешатся с ними и платят большие деньги. Ей он тоже хочет уготовить такую роль.

«Крючок» замахал руками, сказал:

— Опусти шторы. Не надо на меня смотреть. Я не атлант. А сегодня и вовсе... слаб. Но ты меня будешь гладить, и мой космополит проснётся. А?.. Ты знаешь, что такое космополит? Не знаешь. Я сейчас тебе покажу.

— Гладить... Космополит... — старалась понять его Саша.

Он поднялся и нетвердой походкой направился к ней. Саша посторонилась, взяла его за руки и помогла сесть на подоконник. Сердце её билось, как мотор на быстрых оборотах, тело хилого старого мужичка казалось холодным, липким и будто бы неживым. В голове колотились слова «гладить», «космополит»... Вспомнила чьи-то рассказы о стариках, которые потеряли мужскую силу и могут только гладить женщину. Таких старичков называют «гладиаторами». Их будто бы любят проститутки. Общаясь с ними, они получают большие гонорары, дорогие подарки. Такие рассказы Саша слышала от Шахта и его друзей, которые при ней как нарочно заводили сексуальные разговоры. Но при чём тут «космополит»?..»

Подсадив на подоконник «Крючка», она ощутила его кост­лявое холодное прикосновение, он взял ее руку и тянул вниз, к своим ногам. И слюняво шептал:

— Ты раздевайся. Я тебя увижу и — буду молодец. О-о-о!.. Ты ещё не знаешь, каким я бываю...

Договорить он не успел. Саша обеими руками толкнула свою «любовь» — да так сильно, что тот и охнуть не успел — полетел вниз кверху ногами. Кусты затрещали, и густая крона сомкнулась над незадачливым донжуаном. В кустах он не ворохнулся, зарылся в густую зелёную листву, и лишь острый глаз Александры мог разглядеть среди листьев и будылья что-то белесое, вроде камня или пенька эвкалипта.

Саша заслонила окно спиной, с ужасом смотрела на дверь. Не войдёт ли кто? Но нет, дверь не открывалась. В этом заведении не принято заглядывать. Александра вспомнила, что в соседней комнате — её «мама». Рванулась в коридор, открыла дверь и увидела на кровати Нину Ивановну.

— О-о-о!.. Оглушили какой-то гадостью.

Саша схватила её за руки, потащила к себе. На счастье их никто не увидел.

В углу комнаты стоял шкаф; Саша открыла его и достала стопку простыней. Связала две в тугой узел. Потом ещё две, и все четыре соединила вместе. Потом ещё четыре, и у неё получилась длинная бечева, которую она прикрепила к батарее.

— У вас руки крепкие? Вы можете спуститься по этим простыням?

— Спуститься? Куда?

— Ну, в открытое окно. Спуститься вниз, на землю?

— О-о!.. Это прекрасная мысль. Я же спортсменка. Ты ещё не знаешь, как я могу лазать. Как кошка!

Она схватилась за конец простыни и перевалилась через подоконник. Саша её держала. Минута-другая и Нина Ивановна была на земле — возле того самого куста, где успокоил свои вожделения владелец портов, теплоходов, кораблей.

Саша быстренько и сама спустилась.

Возле дома не было никаких ограждений. Прошли несколько шагов и очутились на улице. Остановили первый же автомобиль, приехали в гостиницу. Приведя себя в порядок, вдруг подумали: «Будет погоня! И тотчас же полицейские очутятся у нас в номере!»

Взяли сумочки с деньгами, плащи, зонтики, документы, спустились вниз. Остановили автомобиль.

— Далеко здесь до пляжа?

— Вам какой пляж нужен, южный или северный? А может, вас доставить в Гранд Клондайк? Но он далеко — сто двадцать километров отсюда.

— В Клондайк везите.

Через час с небольшим они высадились в благословенном уголке окрестностей Перта, на берегу океана, где было много отелей, палаточных городков, стоянок автомобилей. Расплатившись с шофёром, пошли на пляж и здесь по берегу устремились в сторону подальше от Перта. Они шли почти молча, не веря ещё тому, что так счастливо вывернулись из страшных тисков, в которые так неожиданно и опрометчиво попали.

Облюбовали местечко возле большого камня, вдали от редких стаек загорающих. Разделись. И долго складывали одежду, — всё делали, как в замедленной съемке, и друг на друга не смотрели, боялись разговоров о только что происшедшем. Их сердца как бы оттаивали от жестокой заморозки, организм не хотел и од­ним словом, малейшим воспоминанием возвращаться в ад, из которого они чудом выбрались.

Нина Ивановна сладко потянулась, огладила бёдра, будто хотела убедиться, всё ли у неё на месте. Тряхнула головой:

— Бр-р-р!.. Я всё ещё как в тумане.

Оглядела Сашу. И тоже машинально, помимо своей воли, искала на её теле следы насилия и борьбы и, слава Богу, не находила. Саша была свежа и румяна, хороша всем телом, каждой черточкой ещё не вполне распустившегося существа.

— Ты в порядке?.. С тобой ничего не сделали?..

— Попробовал бы! У меня зубы крепкие, я бы в клочья разорвала... любого. А этот-то... хмырь болотный.

Саша вспомнила, что не сказала Нине Ивановне главного, что кавалера своего с третьего этажа спустила. Но тут же подумала: нужно ли об этом говорить вообще кому-либо?

Нина продолжала:

— Там на кресле одежда мужская лежала. А он?.. Видно, в ванной был, душ принимал?..

Саша смотрела ей в глаза и видела в них закипавшую тревогу.

— А?.. Что с ним? Где он был?..

— Я его порешила, — выдохнула Саша.

— Как... порешила?

— Стояла у раскрытого окна, а он раздетый подошел ко мне. Пьяненький, едва на ногах держался.

— Ну?.. И ты?..

— Руку ему подала, помогла залезть на подоконник. Он просил гладить его, говорил про какого-то космополита, а я его... за окно. Он и полетел.

— Что же ты раньше не сказала?

— А что?

— Нас искать будут.

— Да будут ли?

— А как же. Человека убили!

— Убили. Так сам же он... полез ко мне.

Помолчали с минуту, смотрели одна другой в глаза. Нина сказала:

— Вряд ли они... искать будут? Представляешь, грязь какая! — девчонка голого за окно выбросила! Тут звону будет! — все газеты мира распишут. Кому такая слава нужна. Да и тех... узбека и цыганку... — их ведь затаскают.

— А как же?..

— Постараются замять дело. Найдут его тело и по-тихому домой переправят или ещё куда, но только без шума. Скажут, приступ случился. Я так думаю. Западный мир таков — тут все дела посредством денег решают.

— Он за меня сто тысяч долларов отвалил. Сама слышала. Вот эти денежки и пустят в ход.

Постояли у края воды, подумали. Нина всё больше укреплялась в своих предположениях.

— Нет, нет — и думать нечего. Да они о нас никому не скажут. Кто и видел нас — и тому рот заткнут. На это миллионы бросят. Он-то, воздыхатель твой, миллиардер какой-то грече­ский. С ним тут в отеле или в особняке каком целый штат сотрудников живёт: секретари, референты, юристы. Да они золотом всех обсыпят, лишь бы историю замять. Вот только нам с тобой что делать?.. Перво-наперво, Качалину позвоним. Пусть приезжает, и мы расскажем ему...

— Нет! — вскричала Саша. — Не хочу Качалину... ничего говорить. Не хочу, не хочу!.. — топала ногами по воде, хваталась за голову. Нина Ивановна обняла её, привлекла к себе.

— Ну, ладно, ладно, дурочка. Не скажем мы Сергею, утаим от всех. Только ты не плачь и ничего не бойся. Там, в аду, ты вон каким была молодцом, а теперь расквасилась.

Нина Ивановна утирала платочком слёзы Александры, прижимала к груди её головку, целовала волосы.

— Я ведь жизнью своей тебе обязана. Мы теперь друзья до гроба. А я умею хранить верность в дружбе. Ты на меня во всём можешь положиться. Сейчас мы с тобой искупаемся, а потом пойдём вот в тот ближний пансионат, позвоним Качалину.

Кинулись в океан, плавали, дурачились и смеялись как дети. Нервы вдруг получили разрядку, они и холодной воды не слышали; им было хорошо, весело — в одночасье отлетели все страхи.

Потом они одевались, причёсывались и пошли звонить Качалину. При первом же сигнале он схватил трубку:

— Где вы находитесь? Что с вами? Вы нас перепугали до смерти!

— Мы заехали на пляж Клондайк. Это совсем недалеко. Приезжайте за нами.

— Клондайк?.. Ага. Вот Шахт говорит, что там есть дощатый причал; «тёщин язык» называется. Подходите к его краю и ждите катера. Мы возьмём вас на яхту «Янтарь».

Так назвал Сапфир купленную здесь у какого-то богача яхту — в честь того посёлка под Ригой, где он родился и где похоронены его родители. Теперь по завещанию и его похоронили там же, в фамильном склепе Сапфиров.

Не прошло и получаса, как наши путешественницы всходили на трап яхты и их встречал галантный капитан и вся компания друзей. Яхта взяла курс на северо-запад, на остров Кергелен-2.

Женщин по правому борту вёл Гиви Шахт. Он торопился, забегал вперёд, но потом оборачивался и просил идти быстрее.

— Куда вы нас ведёте? — обращалась к нему Саша.

— А где вы будете жить? — спрашивал в своей обыкновенной манере Шахт. — Здесь, на борту, или там, на носовой палубе у ног своего отчима? Да?..

Впереди по борту на самом кончике носа возвышалась скульптура человека, обращенного лицом к палубе. А на палубе наглухо принайтованы кресла, столы и столики. По сторонам деревянные лавки. И над всем этим в позе гостеприимного хозяина, расставив широко ноги и жестом руки приглашая гостей к трапезе, стоял искусно вырезанный из эвкалипта Сеня Сапфир. Это был подарок капитана хозяину на день его пятидесятилетия. Сапфир, оглядев скульптуру, будто бы надул пухлые малиновые губы и сказал: «Это ни к чему».

Но никаких распоряжений по поводу своего эвкалиптового двойника не сделал. Так она и осталась стоять тут, скульптура русского олигарха, размерами похожая на памятник Гоголю, недавно установленный в Петербурге, а своей окрылённостью и зарядом вдохновения чем-то напоминавшая Пушкина, стоящего в сквере перед Михайловским дворцом.

— Я хочу жить вместе с Ниной Ивановной.

— Вместе? — остановился Шахт. Но тут же согласился. — Будете вы жить вместе. Я приказал выделить вам каюту хозяина — самую большую, из трёх помещений.

— Приказали? Кому? — не унималась Саша. Она хотя ещё и не полностью отошла от недавнего потрясения, но тут на неё напал стих словоохотливости.

— Капитану приказал. И сам себе.

— А вы разве хозяин яхты?

— Саша! — остановился Шахт. — Прекрати язвить. А то суну тебя в крохотную матросскую каюту — будешь знать!

— А что, это хорошо. И если матрос со мной — тоже хорошо. Он будет меня защищать.

— Сашенька! — приструнила её Нина Ивановна. — Рано тебе ещё с матросами.

— Нет, не рано. Я уже большая.

Ей хотелось дурить и всех пугать. Но тут они подошли к двери, и Шахт открыл ее. Саша ожидала увидеть что-то особенное, но им открылась небольшая комната с диваном под двумя задраенными иллюминаторами, столом посредине и четырьмя стульями вокруг него. На полу ковер, на стенах картина Пикассо и два небольших этюда каких-то модернистов. Сапфир реализма не терпел и никаких направлений в искусстве, кроме модерновых и сверхнепонятных, не признавал.

Шахт показал крохотный кабинет, спальню с двумя кроватями и очень милый туалетный узел. Прощаясь, сказал:

— На обед в кают-компании капитана вы опоздали, но скажите: «Гиви, мы хотим есть», и Гиви даст приказ — вам принесут сюда.

— Нет, нам ничего не надо, — сказала Нина Ивановна.

— Не надо? Это тоже желание. А если будет надо, Шахт сделает любой приказ. И вот ещё просьба: ночью не выходите на палубу. Не скажу, что опасно, но на яхте этой были два случая. Одна молодая женщина тёмной ночью стояла на палубе возле статуи Сапфира, держала его за талию и — мечтала. Мечтала, мечтала, а потом пропала.

— Как пропала?

— Я знаю! — взмахнул Гиви руками. — Она пропала, а я отвечай. Сеня сделал скандал. Он так ругался, так ругался, что я уже сам подумал, что проглотил её как кит.

— Кто проглотил? — пытала Саша.

— Я проглотил, кто же другой! Мог проглотить капитан, и даже её спрятать, но Сеня шумел, что проглотил я. Её искали везде: и в трюме, и в моторном отделении, и во всех каютах — нет, её не было. И только в обед следующего дня увидели её за столом. Она ела так, будто голубая акула. Да, голубая, потому что на ней было голубое платье. Её спрашивали, где ты была? Она смеялась и качала головой: какое ваше собачье дело?

— И всё-таки где она была?

— Я знаю! Под утро я увидел у себя в каюте привидение. Женщина в белом! Она уже не в голубом, а в белом, потому что на ней была нижняя рубашка. Как вам это нравится?

Шахт рассмеялся и вышел.

Нина Ивановна прошла в ванную комнату и там на стене увидела аптечку. Достала два пузырька: валерьяновые капли и таблетки лёгкого снотворного. Показала Саше:

— Давай выпьем!

Саша отказалась, а Нина Ивановна налила себе капель, бросила в них таблетку и выпила. Потом они принимали душ и засветло легли спать. И Саша крепко уснула, но с наступлением ночи проснулась. Наскоро оделась и вышла на борт. Подошла к перилам, крепко вцепилась руками. Ночь висела над кораблём тёмная — ни луны, ни звёзд. Лохматые тучи проносились над головой, и, казалось, это они шелестели, а не вода под килем. Воздух напоен влагой, но дышалось легко. «Далеко этот остров Кергелен-2?..» — думала Саша, провожая взглядом отлетавшие огни проходившего мимо корабля.

Внезапно к ней подошла женщина или девушка.

— Добрый вечер! Вас как зовут?

Говорила на английском.

— Александра, а вас?

— Каролина. Я весь прошлый год была здесь, в хозяйской каюте, а теперь хозяин выбрал вас, да?

В голосе звучала обида; Каролина готова была расплакаться.

— Хозяин — это Сапфир, да?

— Да, Сапфир. Зачем вы спрашиваете, если хорошо знаете. Раньше он выбирал меня, я была любимой женой, он никого больше не хотел, только меня.

— А у него много жён?

— Когда как. Сегодня капитан пригласил шесть девушек. Четыре местных и две украинки.

— Украинки?

— Да, Украина — это далеко, ещё дальше, чем Россия. Там красивые девушки. Их пригласили из местного борделя, но хозяину скажут, что они туристки.

— Хозяину ничего не скажут. Он умер.

— Ой! Что вы говорите? Хозяин молодой, он не мог умереть. Вы говорите неправду.

— Молодые тоже умирают. Даже дети и те умирают.

— Ой-ей! А я жду, когда меня позовут. Девочки давно спят, а я жду, потому что он звал меня. Я была любимой женой. Целый год!

— А любимой жене платят больше, чем остальным?

— Нам платил капитан, а ему деньги давал Шахт. За день девочки получают пятьдесят долларов, а мне платили сто. Если плаваем на Кергелен-2, то прогулка длится пять — шесть дней. Я получала шестьсот долларов. Это хорошо. У меня мама и больной отец, мы на эти деньги жили месяц. А потом снова садились на папину пенсию. Это очень мало.

Саше не хотелось продолжать разговор, она простилась и пошла спать. На этот раз она уснула и проснулась в двенадцатом часу дня. К ним приходили и Шахт, и Качалин с Николаем Васильевичем, хотели позвать на завтрак в кают-компанию капитана, но Нина Ивановна будить Сашу не разрешила. Наверное, она бы и ещё спала, если бы над ухом не заверещал телефон. Звонили долго, упорно, где-то совсем рядом, у самого уха; Александра с досады двинула аппарат рукой, он упал на ковер, но и там продолжал звонить, и тогда Саша нехотя взяла трубку.

— Ну, слушаю вас, — проговорила по-русски в надежде, что её не поймут и она положит трубку.

— Это кто, кто? — раздался мужской голос, раздражённый, нетерпеливый.

— Я, Саша. Кого вам нужно?

— Саша, милая, родная, это я, Бутенко. Слушай меня внимательно. На носу корабля возле статуи Сапфира, у его ног, стоит чемодан. В нем взрывчатка, и через шесть минут она взорвется. Беги скорее, осторожно возьми чемодан и брось его в море. Скорее, родная! Если ты этого не сделаешь, вы погибли. Тротил разнесёт нос корабля, вы потонете. Ну, беги скорее!..

Саша стряхнула с себя простыню и кинулась к выходу. Она не бежала, а летела вихрем по борту яхты, сбила с ног стоявшего на пути матроса, вспомнила, что раздета — в одних только пляжных плавках и без лифа, — закрыла руками груди и летела ещё быстрее. Издали увидела чёрный большой чемодан. Схватила его обеими руками и швырнула за борт. И смотрела, как он погружается в волны, а яхта закрыла его корпусом, подмяла под себя. И Саша вдруг поняла, что корабль к несчастью на него наехал и вот-вот ударит его винтом, и тогда днище корабля разлетится в щепки, они пойдут на дно.

Это были мгновения похуже тех, которые она пережила вчера утром, — мгновения, длившиеся вечность, но и вечность проходит. «Янтарь» продолжал скользить по волнам, а взрыва не было. Видно, чемодан пошёл ко дну и винты его не задели. Александра, покачиваясь, побрела обратно в хозяйскую каюту. С мостика за ней наблюдал капитан, её видели матросы, но никто её не окликнул, не засмеялся над ней. Она прошла половину пути, и тут за кормой раздался страшный взрыв, и над океаном поднялся столб воды. Капитан сбежал со своего мостика, догнал Сашу и пробежал дальше, к корме, но Саша ему крикнула:

— Идите ко мне, я вам всё расскажу!

В спальне набросила на себя халатик, подпоясалась, застегнула его на груди и вышла в гостиную. Капитан её ждал, и с ним два помощника. Саша опустилась на лавку под иллюминаторами и стала рассказывать о звонке Бутенко и о том, что кто-то подложил им смертоносный гостинец.

Позже других вошел Шахт, но для него Саша свой рассказ не повторила. Извинилась и пошла в свою спальню. И, не снимая халатик, легла в постель. К ней пришла Нина и налила ей большую дозу валерьянки.

— Не надо. Не хочу.

Саша делала над собой усилие, пыталась успокоиться, прийти в норму и вновь стать весёлой и без капель. Она в эту минуту думала, что Бог наградил её могучей силой духа, что в сущности она боец и будет стойко переносить любые невзгоды.

Ей нравилось сознавать себя сильной, и она испытывала прилив гордости, была счастлива.

Зазвонил телефон.

— Саша? Ты?..

— Я, я, Николай Амвросьевич. Спасибо вам от всех нас. Вы такой добрый, такой хороший человек, вы спасли нас, и мы этого не забудем. Я очень счастлива, что вас знаю, я очень вас люблю!

Голос её предательски дрожал, она чувствовала, что вот-вот расплачется и бросила трубку. Но телефон тотчас же зазвонил снова. На этот раз в спальне оказалась Нина Ивановна, и она долго говорила с Бутенко.

Солнце склонялось к вечеру, когда на горизонте показался остров. Вначале он походил на облачко, но потом, разрастаясь, всё отчётливее принимал очертания коврика с неровными краями. Саша стояла возле своего деревянного отчима на том самом месте, где чья-то злая сила поместила роковой багаж. Держалась за откинутую руку Сапфира, вглядывалась то в берег острова, а то в синеватую даль, трепетно дрожавшую у черты горизонта.

Вечер был тих, тёпел — такие бывают у нас на Кавказе в Пятигорске, где Саша дважды отдыхала с мамой, или в Крыму, куда они несколько раз в летнее время ездили на автомобиле.

«Что-то меня ожидает на этом далёком острове в Индийском океане, о котором я и на уроках географии никогда не слыхала», — думала Саша, начиная привыкать к мысли, что в её судьбе обязательно должны случаться какие-то необыкновенные истории. Ещё недавно дни её протекали спокойно, и она не знала не только сильных потрясений, но каких-нибудь заметных, запоминающихся событий. Такая жизнь уж начинала ей наскучивать, она уж и не верила, что когда-нибудь что-нибудь с ней будет происходить, и вдруг началась полоса сильных и даже опасных приключений, которые, слава Богу, пока заканчиваются благополучно. А что если её постигнет драма, катастрофа?.. Придётся расстаться с жизнью, а того хуже — сделаться калекой?..

Не по себе становилось от таких мыслей, она в волнении прошлась по палубе, села в одно кресло, потом в другое...

— Но и всё-таки! — проговорила вслух, будто кто-то с ней спорил, — я не хочу жизни сонной, спокойной: ходить, гулять, готовить пищу и мыть посуду... Хочу летать, плавать, встречаться с людьми, любить... И — путешествовать. Вот как сейчас: плывём на остров, которого, может быть, и нет на карте.

Посмотрела на мостик. Там рядом с капитаном стояли Шахт и Качалин, о чём-то горячо беседовали. Подумала: «Не хотят посвящать меня и Нину Ивановну в свои мужские дела».

Снова и снова жалела о том, что родилась девицей. Ей, конечно, являлись и такие мысли: была же у французов героиня Жанна д'Арк, а у нас — Зоя Космодемьянская. Но ей больше нравился корнет Азаров. Не хотела она никаких скидок и огра­ничений на пол, возраст, — приедет домой и развернёт кипучую деятельность. Она достанет многих из тех, кто, подобно её отчиму, украл у России миллиарды и строит на них дворцы, заводы в других странах и даже на земле других континентов. Вот хоть бы и эта яхта. Красавец-корабль, несущийся подобно чайке над волнами чужого моря... Всё украдено у русских людей, всё надо вернуть, надо восстановить справедливость. И она посвятит свою жизнь борьбе, создаст партизанские отряды, станет вождём сопротивления.

Высокие мысли волнуют Сашу, она имеет цель жизни — такую цель, которая даёт силы и веру, наполняет её жизнь, как ветер наполняет паруса. Вот и теперь она не ходит по палубе, она летит по волнам, как эта яхта с романтическим именем «Янтарь»; над ними кружится чайка — вестник земли, птица, дарующая матросам счастье; и она как чайка будет нести людям счастье, а Родине свободу от злых тёмных сил, могущество первой на земле державы.

Остров приближался. Слева тянулись тёмно-бурые скалы, а справа золотом отливал под солнцем песчаный клин. «Там пляж», — думала Саша и уж предвкушала момент, когда она в сопровождении Качалина войдет в зеленоватые волны океана. Вспомнился мосластый противный «Крючок»... «Бр-р-р...» — замотала головой и улыбнулась. Качалин разве такой? Он как те парни, с которыми она купалась в Крыму и на Кавказе. Один, стройный и красивый, подхватил её сзади и понёс в глубину, но она вывернулась и ушла от него. И как он потом ни извинялся — не простила. Она никому не позволяла к себе прикасаться. Но Сергей!.. Представила, как бы он взял её на руки. Наверное, обомлела бы от счастья, но... Сам же он на такое не решится. Почему-то была уверена — не решится. И всё-таки думала, мечтала. Ничего бы не хотела она так сильно, как очутиться у него на руках. «Вот дурочка, — выговаривала себе. — О чём размечталась».

А берег всё ближе и ближе. Яхта теперь идёт на него не прямым курсом, а режет волны под углом к берегу, приближаясь к нему левым бортом. Наверху из-за рыжей высокой скалы вывернулся белый как чайка дом с колоннами. По второму этажу балкон, крыша плоская, с зелёным козырьком. На балконе стоят люди и машут руками. Матросы им отвечают — видно, тут у них приятели.

Яхта обошла мыс, и за ним открылись пляжные постройки, лёгкие домики, крытые навесы со множеством лежаков, сеток, ярких разноцветных грибков. Людей на пляже не было, лишь изредка там и тут сновали в белых рубашках и коротких шортах мужики, — видно, строители.

Потом открылась бухта и там множество лодок, байдарок, водяных велосипедов... И — свежепокрашенный охрой причал. К нему и подошла яхта.

Гостей из России встречал всего лишь один человек. Поздоровался с капитаном, а потом представился всем остальным. Назвал себя Смитом. Саша заметила, как первым к нему рванулся Шахт и хотел было обняться, но тот сухо поздоровался и тут же повернулся к гостям, а потом взял капитана за руку, отвёл в сторону. И они долго, даже неприлично долго говорили. Неприлично потому, что гости из России как бы на время были позабыты, создавалось впечатление, что они тут не очень-то и желанны. Особенно нервничал Шахт: ходил взад-вперёд по дощатому настилу, порывался к Смиту, но тот, заметив его поползновения, брал капитана за руку, уводил подальше. Саша стояла возле Шахта, слышала, как он ворчал: «Этот грязный толстяк Тётя-Дядя, вечно за ним тянутся козни!..»

Шахт подходил то к Качалину, а то к Саше: «Ты — наследница! Твоя мама — по закону, вы обе...» Он пожимал плечами, говорил ещё что-то и уходил.

Потом Смит спустился на берег, пошёл к строителям, а капитан подошел к гостям и каким-то нетвёрдым голосом, пряча глаза, говорил не то Шахту, не то Саше:

— Тут, видите ли, неустройство, в доме затеяли ремонт и нет кухни. Может, поживём на яхте?..

Шахт вспылил:

— Какого чёрта все решают за моей спиной! Я тут хозяин или кто?

Капитан вежливо объяснял:

— Что-то неладное с наследством. Ваши счета в Пертском банке арестованы. Юрист нашёл какие-то нарушения...

— Какой юрист? Какие счета? Я сам закладывал сюда шестнадцать миллионов! И кто дал право, какие нарушения?.. Два года лежат в банке деньги, по моим чекам отпускают строителям...

Шахт покраснел, заикался, голова его тряслась, и, казалось, вот-вот его хватит удар.

— Заварил кашу!.. Проклятый мешок с костями! Всюду суёт свой поганый нос! Жук навозный. Я теперь понял, почему он на глаза не кажется. Но пусть не думает... — Шахт знает компромат.

Он ещё что-то говорил, но его уже никто не слушал. Стало ясно, что хозяином этого острова был Гиви Шахт, очевидно по уговору с Сапфиром, и на Шахта же были положены деньги — тоже Сапфиром, но теперь, при оформлении наследства, Тётя-Дядя затеял какую-то интригу, всё опротестовал, и Шахт в одночасье сделался тут лишним.

Капитан пригласил всех на яхту, сказал:

— Нам нужно осмотреть судно, кое-что поправить в двигателях — на это уйдёт день или два, а вы будете купаться, загорать.

Гости из России обрадовались такому обороту дел, ничего другого они на этом каменном острове и не искали; все весело направились в свои каюты.

Саша хотела бы пойти на пляж с Качалиным, уединиться с ним в каком-нибудь укромном уголке, но он поотстал с ней и на ухо сказал:

— Тут что-то неладно, вы с Ниной Ивановной побудьте в своей каюте, а я, как освобожусь, приду к вам.

Саша встревожилась, схватила его за руку:

— Будьте осторожны! Не ходите на берег.

Качалин улыбнулся, пожал её руку:

— Мы народ тёртый, не то, что вы с Ниной Ивановной.

Взял с собой Николая Васильевича, и они пошли в каюту Шахта. Тот сидел у иллюминатора, дрожал как в лихорадке.

— Всё это серьёзнее, чем вы думаете! — встретил он Качалина и Николая Васильевича. — В меня вцепился этот жирный паук. О-о... Вы не знаете, на что он способен. Он будет сдирать шкуру и при этом испытывать удовольствие, как будто жрёт булку с вологодским маслом и клубничным вареньем.

— Успокойтесь, — сказал мудрый молчаливый Николай Васильевич. — Вы же свои люди. Как-нибудь поладите.

— Свои! — вскинулся Шахт. — Что значит «свои», если между нами пробегают деньги. Пусть я буду брат, сват или даже родной отец, но если деньги... О-о-о!.. Вы не знаете наших. Там, где деньги, они теряют разум. Он тогда смотрит на тебя и не видит. Он тогда никого не видит. Я уже знаю, какую закавыку нашёл в моих банковских документах этот гермафродит. Деньги там не мои значатся, а я определён как распорядитель. О-о-о! Какой я болван! Сапфир мне говорил, что деньги мои, а сам оформил на меня доверенность. Распоряжайся, пока он этого хочет. Строй курорт, пляжный комплекс, а там видно будет, что из этого получится. Отстегнул шестнадцать миллионов.

Что значит для Сапфира шестнадцать миллионов, если Шахт ему сделал двенадцать миллиардов? Вы знаете, что такое двенадцать миллиардов? Вы не знаете, что такое двенадцать миллиардов. Я знаю, но не очень хорошо. Вы посмотрите на небо — сколько там звёзд? Много. А если уж двенадцать миллиардов, так это ещё больше. И кто ему сделал столько миллиардов? Шахт сделал. Я показал ему теплоход, вначале один, потом другой, потом и весь торговый флот. Нашёл банк в Москве — тот дал деньги, Сапфир купил флот, а потом его продал и взял в двадцать четыре раза больше... Всем пошла прибыль, а Шахту шиш. Сапфир купил в Австралии два острова: Кергелен-1 — там рыбзавод, и Кергелен-2 — тут построили дом — вон он, на скале, и делаем пляжный комплекс и четыре гостиницы. На всё мне дали шестнадцать милли­онов, и Сапфир сказал: «Гиви, ты мне помог сделать немного денег, я на тебя кладу шестнадцать миллионов. И положил, но только вместо денег — бумагу, генеральную доверенность. А? Я знал, что Сапфир на меня положит такую свинью? Ну, Сеня, Сеня... Как же ты будешь лежать в своем дубовом отлаченном гробу? Что тебе скажет наш Бог Яхве?.. Он позволяет дурить гоя, но зачем же своего? Наша книга «Шулхан арух» разве такое позволит? Ай, Сеня, Сеня!.. Твой Гиви такой несчастный!

Шахт уткнулся лицом в диван и зарыдал. Качалин положил ему на плечо руку, сказал:

— Гиви, не надо плакать, ты же мужчина. Ты нам дал деньги на дорогу, мы это помним и долг тебе вернём. Ты лучше подумай, где будешь жить. В России тебе будет трудно, там теперь всё больше людей с красными флагами, они советуют вам жить на своей исторической родине, а там кибуци и ты будешь заведовать свинофермой. Миллиардов у тебя не будет, и даже миллионов там не дадут, но, говорят, в кибуцах неплохо кормят и дают жильё. Ты будешь сыт, одет-обут — чего же ещё тебе нужно? А деньги?.. Ты же видишь, сколько с ними хлопот. Бог с ними, с деньгами. Сеня имел много денег, но разве он взял хотя бы сотню долларов с собой в лучший мир?.. И юрист, которого ты сам же называешь мешком с костями, — разве на пользу идут ему деньги? Да он, мне кажется, отдал бы все свои счета, лишь бы приобрести форму, которую имею, к примеру, я. А? Правду я говорю или неправду?

— Нет, Сергей, неправду ты говоришь, — возразил Гиви, утирая рукавом слёзы. — Этому Тёте-Дяде, конечно, нужна твоя форма, но деньги он за неё не отдаст. И если ты скажешь: возьми мою форму, а дай мне десять долларов — он и на этот гешефт не согласится. Деньги! — вот что нам нужно. И вам, русским, этого не понять. Вам ещё тысячу лет надо развиваться, чтобы понять, что такое деньги.

Он взялся за голову, теребил волосы. Причитал:

— Я не хозяин денег, я никто! О-о-о!.. Шам хастыри. Я никогда не буду счастлив в этот наш великий праздник — Шам хастыри! Надул меня Сапфир, чтоб ему в гробу ни разу не увидеть и рубля. Шам хастыри. Этот праздник не для тебя, Гиви. Тебя надули как последнего Ивана. Теперь я приеду в Питер и друзья скажут: ну, как твои острова? Скоро ты пригласишь нас туда на отдых?.. Ой-ей, ой-ей! Много раз ты кувыркался, бедный Гиви, но чтобы так, чтобы так...

В небе над зелёным от безветрия океаном появилась маленькая точка. Она быстро увеличивалась в размерах и потом застрекотала, как птица. Гиви ободрился, вышел на носовую палубу и встал рядом с Сапфиром. Теперь он ясно различал небольшой пузатый вертолёт, летящий прямо на яхту. Над яхтой винтокрылая машина зависла и накренилась так, что за стеклянной перегородкой кабины были отчётливо видны лица лётчика и трёх пассажиров. Гиви радостно махал им, приглашая приземлиться. Он был уверен, что в вертолёте сидит Бутенко и с ним чиновник из банка, где на счету Шахта лежали шестнадцать миллионов долларов. «Четыре миллиона я вложу в строительство курортного комплекса и скажу: хватит, вы больше ничего не получите. А двенадцать миллионов переведу в два швейцарских банка — и так, чтобы юрист, эта сволочь, ничего не знал». Мысли эти быстро пронеслись в голове, а вертолёт, сделав два круга над яхтой и покачав корпусом, устремился к белому дому с колоннами. «Это ко мне, это они ко мне», — подумал Шахт и крикнул капитану:

— Дайте мне двух матросов! Дайте скорее!

Капитан отрядил ему двух матросов — дюжих здоровенных негров, и Шахт пошёл с ними на берег. Зачем он потребовал матросов, никто не знает, но, видно, опасался каких-нибудь непредвиденных обстоятельств, взял охрану.

По узенькой тропинке, выложенной мелким камнем, Шахт с матросами поднялся к дому, подошёл к вертолету, опустившемуся на площадке перед парадным подъездом, но в машине никого не было и, к удивлению Шахта, встретить его из дома никто не вышел.

В большом каминном зале увидел четырёх незнакомых мужчин. Двое сидели в креслах, двое на диване и смотрели на него так, будто он вывалился из трубы камина и был весь в саже.

— Я хозяин этого дома. Здравствуйте! Представьтесь, пожалуйста, кто вы такие будете и чем я могу вам служить?

Мужики не шелохнулись и в ответ не проронили ни слова. Потом один из них, тучный, красномордый, заговорил на древнееврейском языке. Но Шахт замотал головой:

— Я знаю, это язык мой родной, но я его не понимаю.

Красномордый осёкся и смотрел на Шахта зло, с презрением. Потом сказал на дурном украинском языке:

— Какой же ты еврей, если не знаешь своего языка? Тебя зовут Гиви. У нас, евреев, таких имён нет. Признавайся: ты грузин?

— Нет-нет, я еврей, меня только назвали Гиви. Не знаю почему, но так назвали.

Шахт говорил сбивчиво, голос его дрожал. Он сильно перепугался и горько пожалел, что явился сам к ним на встречу.

Красномордый кивнул матросам и сказал по-английски:

— Эй вы, ребята, идите на корабль. Мы вас не видели, вы нас — тоже.

Шахт рванулся к двери, но два молодчика преградили ему дорогу.

— Садитесь, Гиви, у нас есть к вам интересная беседа.

Красномордый вынул из кармана листы каких-то документов, поднёс их Шахту:

— Подпишите.

— Что я должен подписывать? Зачем?

— У вас есть два острова: Кергелен-1 и Кергелен-2. На одном вы купили рыбзавод, и он на вас работает, на другом, вот на этом, строите курортный комплекс. Острова были ваши, станут наши. Денежки у вас краденые, благодарите нас за то, что оставляем вас в живых, а только отнимаем острова.

— Я не буду подписывать!

— Будете. У вас нет выхода.

Красномордый вынул из кармана пистолет, повертел у Шахта под носом.

— Твой дружок юрист советовал тебе быть послушным, в противном случае не только тебя сбросим со скалы в океан, но и весь твой выводок в Петербурге будет уничтожен.

Шахт слушал его, но плохо понимал угрозу. Он знал, что до него дотянулась длинная рука юриста. Шахт ему не нужен как хозяин островов, но особенно он мешает Тёте-Дяде как посредник в чёрных делах и как свидетель. Кого-кого, а свидетелей этот юрист не любит, как не любил их его хозяин Сапфир, да и как не любит свидетелей он сам, Гиви Шахт. До него дошла наконец мысль о том, что живёт он последние минуты, что пухлая ручка Тёти-Дяди вот-вот мёртвой хваткой сожмёт его шею и станет душить.

Холодный и липкий пот выступил на теле, сознание мутилось, сердце молотком выстукивало последние секунды жизни.

Шахт подписал все бумаги, сказал:

— Что ещё нужно от меня?

— Полетите с нами в Перт.

Они поднялись и кивнули Шахту. Ноги его стали ватными, он с трудом сделал первый шаг. В вертолёте его посадили у двери, и это тоже был плохой знак, но Гиви уже перестал соображать. Он смотрел то на небо, то на океан, а глаза застилала непроницаемая пелена. «Сейчас потеряю сознание», — вяло текли мысли.

Вертолет поднялся, но в сторону яхты не полетел, прощальных кругов не делал. Курс взяли от Перта, в глубину океана. Скоро внизу появились два острова, вдали чернел ещё один остров — островов тут было много, и куда они летели, Шахт не знал. На какую-то минуту у него явилась надежда на спасение, но дверь машины вдруг отворилась, и его сильно толкнули. Шахт охнул и оглядел пространство внизу. Это были мгновения, когда сознание его прояснилось и он понял всё: минута-другая и он плюхнется в океан. Успел ещё подумать: хорошо, что упадёт в воду, а не на землю. Хоть какая-нибудь, но есть надежда...

Это была последняя мысль, которая ему явилась. Сознание он потерял ещё до того, как тяжёлым камнем погрузился в волны океана. Одно можно констатировать: смерть Шахта была мгновенной, а потому и не мучительной.

Вертолёт продолжал лететь курсом от берегов континента, и, где он приземлился, неизвестно.

Тем временем капитан яхты поднялся в дом, и тут ему Смит сказал:

— Господин Шахт улетел. Его взял на борт вертолёт, и они полетели вон туда. — Смит показал рукой направление полёта.

Капитан, вернувшись на яхту, доложил русским это обстоятельство. Решили ждать, когда вертолёт вернётся. Простояли у причала неделю, — купались, загорали, знакомились со строителями курорта. Шахта всё не было. И тогда капитан решил, что тот улетел на свой второй остров, и приказал собираться. Вечером они отплыли, а к ночи следующего дня яхта вошла в Пертский порт.

В гостинице из своего номера Качалин позвонил Бутенко. Тот сказал, что давно ожидает русских друзей, что живут они с Соней на загородной даче далеко от Перта. Обещал завтра или послезавтра позвонить. И положил трубку. Ни здравствуй ни прощай. Говорил сухо и вообще как-то странно.

— Шебутной мужик, — сказал Свирелин. — А вообще-то он мне нравится. В нём столько энергии, ума, жизни. Таким многое удаётся.

Пока принимали душ, пили чай, болтали о том о сём, в номер позвонили. Влетел Бутенко. И сразу поднял руки кверху:

— Т-с-с... Тихо. Нас подслушивают.

Качалин со Свирелиным молчали. А Бутенко, показывая на мебель, обводя рукой стены, зловеще шептал:

— Установлены жучки. Я знаю.

Пригласил всех в коридор и там негромко говорил:

— Тётя-Дядя развил бешеную деятельность: нанял целую бригаду киллеров, выписал из Лондона специалистов: это они подложили на борт яхты чемодан со взрывчаткой, уничтожили Шахта и преследуют Соню с целью выкрасть её и увезти в Англию. Я им не нужен, но Соня... Она наследница миллиардов, московская мафия подбирается к её счетам.

— А мы?.. — спросил Качалин.

— Про вас ничего не знаю, но не исключено, что и вы им мешаете. Как свидетели.

— Но откуда вы знаете про киллеров и про их планы?

— У них там мой человек. Работает на двух хозяев. В разведке такое бывает.

— Но что же вы нам предлагаете?

— Сесть ко мне в машину и отправиться в аэропорт. Мы с Соней готовы. Я принял меры и знаю, как провести своих преследователей. Через два часа отправляется самолёт в Россию.

Качалин согласился. И через полчаса вся команда сидела в машине, и Бутенко мчался по улицам Перта. В одном месте он резко затормозил, пропустил мимо себя две машины — это был хвост, — свернул в переулок, там свернул ещё раз и ещё и на большой скорости выкатился на просторный проспект, но и тут раза два сворачивал, петлял по закоулкам, а потом снова вырвался на шоссе и с бешеной скоростью влетел на территорию аэропорта, подъехал к служебному домику в стороне от аэровокзала, закатил машину в гараж, а сами они вошли в домик. Здесь их ожидала сидящая в коляске Соня.

Минут через сорок они поднялись в воздух.