Митяй в гостях у короля

Поднялся Дмитрий за полночь. Цифры высвечивали первую информацию: компьютер Дмитрия отклонял корабль от курса — то влево, то вправо. И делал он это медленно, так, что стрелка компаса смещалась незаметно для глаза. И только спустя полчаса или час рулевой вдруг замечал, что корабль отклонился и уж прошел десятки миль по новому курсу. И это в районе, где были гряды подводных гор, громоздились рифы. И командир, и штурман, и рулевые с ужасом убеждались, что оказались в опасной близости к зоне большого риска. Выравнивали курс, сверяли расчеты. Но Дмитрий точно кошка с мышкой начинал новую игру. Не проходил и час, как корабль отклонялся в другую сторону. Командир крейсера приказал отключить компьютерную систему и встал у руля. Дмитрий все это увидел и включил лептонную пушку. Соединенная с компьютером, она тотчас же нашла командира и ударила его по голове. Адмирал, стоявший за рулем, почувствовал головокружение. Передал управление помощнику, но и тот получил удар. Позвали на помощь — одного, другого... Картина та же. И тогда командир принимает решение: сбавить ход до самого малого. Но и в этом режиме каждый, кто брался за управление, получал удар. И тогда командир приказал вновь включить компьютерную систему. Головы у всех командиров вдруг просветлели. Дмитрий на чётком английском языке проговорил:

— Капитан! Не вздумай отключать компьютерную систему и переводить корабль на ручное управление. Русским кораблём «Козьма Минин» управляю я, Митяй. Ах, вы не знаете Митяя с Кергелена? И, может быть, забыли, где находится остров Кергелен? Так я вам напомню: островок этот затерялся во льдах Антарктиды, и я единственный на нём житель, русский мститель, который всё может, но над которым властен один Бог.

Дмитрий, наигравшись вволю, чрезвычайно довольный своей техникой, на время оставил в покое моряков крейсера и лег на диван в надежде поспать два-три часа. Засыпая, он думал о профессоре Мешалкине, который помогал ему в создании лептонной пушки, о друзьях из конструкторского бюро «Людмилы» и живо представлял, как бы они обрадовались, узнав о его первых опытах. И еще он думал, как бы наладить бесперебойную перекачку русских денег и передачу их на адресные счета в Россию. Помнил, что американцы, вошедшие в Персидский залив, грозят разбомбить столицу дружественного государства томагавками. «А вот этого-то как раз мы и не дадим им сделать».

С этой счастливой мыслью он и уснул.

Утром Дмитрий вновь вызвал на экран крейсер «Козьма Минин», наблюдал творившуюся там вакханалию. Почти все главные командиры принимали таблетки, капли — у них продолжала болеть голова. Дмитрий сидел в кресле, наливал из термоса чай и восторгался точностью и силой, с которыми его электроника совершила на крейсере устрашающее действо. Офицеры мечутся по кораблю и не знают, что делать, а матросы все стоят у своих боевых мест и не могут понять, что случилось с их командирами. Шептались между собой, говорили о каких-то злых духах, поселившихся в капитанской рубке. Их священник окроплял рубку святой водой и шептал заклинания. Он тихо говорил, что русский корабль имеет душу, и эта душа проснулась. Неизвестно еще, что им ждать в скором времени.

На несколько часов Дмитрий дал матросам передышку. «Козьма Минин» уже приближался к району Средиземного моря, а отсюда Дмитрий поведёт корабль в Персидский залив, где большими группами стоят американские и английские боевые корабли.

Перед утром Дмитрий вновь прилег на диван.

К вечеру он резко развернул корабль, заставил его описывать круг. Команда заметалась, забегали офицеры, взъярился капитан.

Дмитрий задал программу: повторять эти «шуточки» через каждые два часа. А если они вздумают отключить компьютер и перевести корабль на механическое управление, он снова станет бить лептонной пушкой.

Днем, сидя в кресле, Дмитрий задремал, и ему приснился сон: увидел он команду крейсера, мечущуюся по палубе корабля. Посреди весь в белом, словно Гулливер в стране лилипутов, стоит капитан, размахивает руками и кричит что есть мочи: «Черти полосатые! Где флаг — слава нашего флота, символ великой страны Азиатии?..» И матросы заметались еще пуще, и нашли флаг, лежащий на палубе словно половая тряпка. Тащат его на флагшток, а над ними, спустившись с облаков, маячит его компьютер, и вместо экрана у него смеющийся рот. Он смеется и будто машет Дмитрию какой-то антенной, и трубным небесным голосом кричит: «Дмитрий! Я устал, мне надо домой». Но Дмитрий хочет ему сказать: «Мы не можем уставать, пока Родина в опасности. Мы должны работать и работать».

Проснулся и увидел, что дверь приоткрыта, а в кают-компании пьют чай, громко смеются и о чем-то говорят, говорят...

Дмитрий подумал: ребята привыкают друг к другу, шутят и смеются.

В дверь заглянула Катя:

— Митя! Пойдем завтракать.

Дмитрий поманил ее и, когда она к нему приблизилась, сказал:

— Катенька, ты заходи ко мне без церемоний. И Мария Владимировна пусть заходит. Вы ведь мне не мешаете. Мой «Умелец»,— он иногда так любовно называл свой компьютер,— работает в автоматическом режиме. Программу я ему задаю заранее,— и чаще всего ночью, когда вы все спите.

Катя поправила брату прическу. Сказала:

— Это хорошо. Нам так веселее. Особенно Маша будет рада. Часами не видеть тебя — это для нее испытание.

На второй день после начала операции кое-какая информация о странных явлениях на крейсере «Козьма Минин» стала появляться в газетах Малой Азиатии. Командование крейсера хранило втайне позорные для него катастрофы, но все-таки о проделках «морского дьявола» в газеты что-то просачивалось. Однако рассказы были столь неправдоподобны и злонамеренны, что серьезные люди в них не верили, а редакторы, печатавшие такую информацию, объявлялись агентами русских.

Часть сведений попадала и на борт «Русалки», только здесь никто не сомневался в подлинности событий, а, наоборот, ждали все новых и еще более впечатляющих «проделок морского дьявола».

Машенька и Катя поочередно заходили к Дмитрию, заглядывали ему в глаза и как бы спрашивали: «Ты нам ничего не расскажешь об этих чудесах?», но Дмитрий, верный своему принципу ничего и никому не говорить, хранил молчание.

Впрочем, был человек, посвященный во все операции компьютера — это командир лодки Петр Прибылов; у него в каюте стоял такой же, как у Дмитрия, компьютер, но командир имел строгое указание молчать как рыба. И только по блеску его черных больших глаз можно было судить об успешном ходе какого-то дела.

Саид и Евгений жадно ловили новости по радио и на экране телевизора. Они многое знали, о многом догадывались, но из чувства такта и деликатности ни с кем не заговаривали.

Трое суток мучил Дмитрий команду крейсера, а потом заклинил им механизмы подъема флага, и вконец истощенный нерусский экипаж русского корабля отчаялся поднять свое «солнце» на флагшток.

Командир крейсера не мог и помыслить, чтобы зайти в какой-либо из портов без вымпела, а потому бросил якоря посредине моря. И решил отдохнуть после нескольких бессонных ночей, и, когда мертвецки уснул, Дмитрий включил лебедки подъема якорей, и под покровом ночи направил корабль по нужному курсу.

Лодка продолжала свой путь: миновала остров Борнхольм, прошла мимо Копенгагена, а затем один за другим остались позади проливы Каттегат и Скагеррак, и устремилась в Северное море к берегам Англии.

Лодку никто не видел и не слышал; Дмитрия это очень радовало, и, встречаясь в кают-компании со своими друзьями, он объявлял, что расчеты, заложенные при строительстве лодки, оправдываются, их путешествие проходит в глубокой тайне и это обеспечивает им спокойную жизнь. Женщины готовили еду, мужчины бессменно несли свою нетрудную вахту, а Саид все больше лежал в своей каюте, читал Пушкина, Есенина, Толстого — постигал русскую душу, изучал русскую культуру. Иногда он заходил к женщинам на камбуз, помогал им приготовлять пищу. Научился замешивать тесто, шинковать капусту или мелкими кусочками нарезать яблоки и печь с ними пироги. Продукты на судне были разнообразные, свежие: было несколько мешков картофеля, капуста, морковь, свекла, яблоки, лимоны... Вот только мясо они хранили в морозильной камере.

Радио и телевизор все больше сведений приносили о чудесах, происходивших на русском крейсере, журналисты изучали все обстоятельства, связанные с его продажей. Назывались имена адмиралов, которые запродали его в расчете получить деньги на строительство жилья для офицеров, но ни жилья, ни зарплаты морякам не выдавали, а денежки клали себе в карман и тратили на подачки высшим кремлевским чиновникам, которые и поощряли их распродавать боевые корабли Тихоокеанского флота, якобы устаревшие или недостроенные и не нужные для охраны морских рубежей России.

Узнавал об этом и весь мир, и все больше негодяев садилось за решетку, а Дмитрий с радостью потирал руки, считая свои трофеи в этом священном бою.

Он вершил свой суд предателям народа и Отечества и верил, что суд этот сродни тому страшному суду, который, как гласит Евангелие, будет вершить Господь при конце света.

В то время, когда «Русалка» проходила вблизи берегов Англии, Дмитрий вывел русский крейсер на просторы Средиземного моря, подставил бока корабля штормовому ветру и открыл замок крепежной колодки одного из сорока самолетов-истребителей, находившихся на палубе крейсера. И один из сорока самолётов,— они тоже были закуплены в России,— вмиг соскользнул с палубы корабля.

Это было третье действие спектакля. Дмитрий опустил занавес и приказал крейсеру следовать в Персидский залив.

Теснота на лодке диктовала стиль жизни экипажа, накладывала печать на характер взаимоотношений. Камбуз оккупировали женщины, там они варили, жарили, пекли, но многое делалось и на обеденном столе в кают-компании. Здесь чистили картошку, месили и разделывали тесто, шинковали овощи и фрукты. И в этой работе принимали участие мужчины, а сегодня ножом вооружился и Дмитрий.

— А что, братцы! — восклицал он весело.— Поживем под водой год-два и станем поварами! Вернемся в Питер и устроимся в рестораны.

— Два года? — удивилась Мария.— Это новость. Я состарюсь под водой, и кто меня тогда возьмет замуж?

— А вы замужем,— сказал Дмитрий.— К тому же подводная жизнь омолаживает человека, и вы станете тут еще краше. Вон посмотрите на Петра Николаевича — он уж почти десять лет плавает под водой, а румянец точно у красной девицы.

Капитан зарделся от смущения, румянец и точно выступил у него на щеках. Он сидел напротив Катерины и не смел поднять на нее глаза. Он раньше, хотя и был близко знаком с Дмитрием, но сестру его никогда не видел, и как только появился на лодке — еще там, в Малиновке,— так сразу же почувствовал магическую силу ее ласковых материнских темно-серых глаз. Именно материнских — такой эпитет пришел ему на ум при первом же знакомстве с ней. Она смотрела на него мягко, ласково и — улыбалась. Летами он был старше ее, а она говорила с ним, как с младшим, и угощала его как маленького, и просила не стесняться, а быть как дома. Сказала:

— Мы поплывем с вами вместе. Будем как одна семья.

Одно только его настораживало и пугало: близость к ней Саида. Этот «черный», он мысленно его так называл, распоряжается всем как хозяин и от Катерины не отходит ни на шаг. «Неужели...— являлась страшная мысль,— она его любит?.. И как можно любить чужого, далекого человека?..»

Подводник даже хотел принять крутые меры, если Саид будет домогаться ее любви и вздумает на ней жениться. Петр пока не знал, что это будут за меры, но решение это было у него непреклонным.

Если бы он мог заглянуть в душу Саида, то увидел бы там целый пожар страстей. Он любил Катерину и был уверен, что «русская красавица» станет жемчужиной его гарема, народит ему детей и целых десять или пятнадцать лет будет любимой женой, но, конечно, мысли эти скрывал и очень боялся, что их кто-нибудь и как-нибудь обнаружит. Любуясь собой в зеркале, он находил себя очень красивым, а положение сына Владыки давало ему право на любую женщину. Так он был воспитан, такая у него была психология. И хорошо, что Петр о ней ничего не знал — он бы не стал медлить со своими «крутыми мерами».

Все эти бушующие страсти в сердцах двух молодых людей не были известны Дмитрию, о них не ведал флегматичный и всегда спокойный Евгений, и даже Катя о них не подозревала, но их слышала мудрая проницательная женщина Мария Владимировна. Она видела и больше того: тихое, но упорное влечение к Катерине со стороны Евгения. Этот русый, атлетически сложенный богатырь, чем-то напоминавший древнеславянских воинов, редко смотрел на Катерину, еще реже с ней заговаривал, но даже и тогда, когда синие его глаза смотрели в другую сторону, Мария видела в них желание смотреть только на Катерину, слышать ее голос, служить ей и быть с ней рядом. Чутье такое встречается только у женщины, и Мария в высшей степени обладала даром угадывать тайные движения мужского сердца. Сама же она...

Но о ней мы расскажем позже, и еще много будем говорить об этой удивительной женщине, которую в новом для нее семействе все полюбили, но толком не знали за что. В ней было много тайн, но в сущности природа сотворила ее на редкость бесхитростной, простой и открытой.

Собравшись за столом — то ли на обед, то ли для приготовления пищи, или же просто побеседовать, любили ее рассказы о «новых русских» — о том, как они в одночасье стали богатыми.

Не боялась говорить о своем муже. Не называла его национальности, но все понимали, что он не русский. И только однажды она проговорилась: Аркадий ее имеет двойное гражданство.

— С воцарением Ельцина,— рассказывала Мария Владимировна,— к нам ночью позвонил Аркашин друг. Сказал:

— Утром подъезжай к «Стройбанку». Получишь кредит.

— Какой кредит?

— Ну, какой? — обыкновенный! Тебе дадут миллион.

— Миллион?.. А как же я отдавать его буду?

— Объявишь себя банкротом, и долг с тебя спишут.

— Ладно трепаться! Никуда я не поеду.

— Аркадий! Не будь идиотом. Завтра в один день мы сделаем сто тысяч миллионеров. И все они будут нашими людьми. Так решили там, в Кремле.

И заключил:

— Извини. Мне некогда. Нужно другим звонить.

И положил трубку. А муж мой сидел на постели и от волнения ворошил свои черные кудряшки.

Утром он поехал в банк, написал бумагу о том, что открывает какую-то фирму и просит кредит. Ему открыли счет и положили на него миллион рублей. Это еще тех рублей, старых, когда рубль был дороже доллара. И в тот же день я уже знала: почти все дружки моего мужа, одного с ним племени, получили по миллиону, а иные из них — это уж избранные! — вывезли из банков слитки золота и отправили их за границу. Это те, которых теперь мы называем магнатами. Они скупают заводы, нефтяные, газовые месторождения. Мечтают о покупке земли.

Однажды Петр сказал Марии:

— Зачем вы нам это рассказываете? Ведь если так прихватил наши денежки ваш супруг, значит, и вы соучастница?

Мария покачала головой, сказала:

— Вроде бы оно и так, но я, Петя, случайно оказалась с ними в одной повозке. Я там чужая, я русская. А русский, если ты даже и породнился с евреем, всегда будешь для них изгоем.

Сказала это просто и так искренне, что все ей поверили и оценили ее откровенность. У каждого после таких бесед прибавлялось боли за ограбленную и растерзанную страну, а вместе с болью раскаленным металлом вливалось в грудь желание крушить врагов России, мстить за ее беды. Вот только Маша... Трудно было согласовать ее признания с ее положением; ведь она была представителем президента и пост свой высокий наверняка получила через посредство своего мужа. Кого же она обманывала: новых друзей своих или муженька?..

Беседу прервал телевизор: на экране появился диктор и голосом трагическим, почти загробным начал вещать:

— В Персидском заливе неожиданно для всех приграничных стран, и для американцев, и для англичан появился могучий военный корабль, не имеющий вымпела, но по многим приметам это авианесущий крейсер, принадлежавший некогда Советскому Союзу. Странно и непонятно ведёт себя этот корабль. Он будто бы потерял управление и каким-то таинственным образом лишился флага. И ещё говорили, что это тот самый русский боевой корабль, который был продан Малой Азиатии адмиралами, сидящими теперь в камере предварительного заключения. Крейсер в нейтральных водах ходит по кругу, и никто не может вывести его на линию нужного курса.

Потом ведущий предоставил слово корреспонденту, находящемуся на крейсере. Тот показал картинку и на ней могучий громадный корабль, идущий с большой скоростью по кругу.

— Этот снимок,— говорит корреспондент,— мы сделали с вертолета. Сюда прилетел вице-президент Малой Азиатии, и он любезно предоставил нам место на борту вертолета. И вот мы опускаемся на борт атомного корабля...

Матросы на крейсере двигаются вяло, точно тени. Они уходят от разговора и только качают головой. Офицеров не видно. Вице-президента никто не встретил. «Да что тут происходит, черт вас побери!» — вскричал разгневанный вице-президент. Но его вопрос остался без ответа.

С трудом отыскали каюту командира. Адмирал, раскинув руки, лежал на диване. Говорить он не мог, а только махал рукой, показывая на дверь. Вице-президент, потрясённый увиденным, долго стоял в дверях и не знал, что делать. Мы с коллегой кинооператором тоже оцепенели от страха. Наконец, двинулись к каюте, где располагался пульт управления кораблем. У двери нас встретили старший офицер и компьютерный оператор. Он выставил вперед руки, сказал: «Не заходите, опасно».— «Что значит, опасно!» — вскричал вице-президент. «Там... Там русский дьявол!.. Он написал слова: "Вздумаешь отключать систему — уничтожу!"» — «Вы идиот! — кричал вице-президент.— Я отправлю вас в тюрьму, и вы будете гнить там до конца жизни». И двинулся к пульту, но каюта вдруг наполнилась голубым свечением и вице-президент упал на ковер. Старший офицер и оператор схватили его за ноги и вытащили из каюты. Прибежал врач и долго приводил его в чувство.

Потом мы сидели в кают-компании в окружении нескольких офицеров. Никто из них не решался отвечать на вопросы вице-президента. Одно повторяли: «Русский дьявол, он нас потопит». И вице-президент, получивший нокаут, уж не кричал на офицеров, не возмущался,— он, казалось, и сам поверил в сверхъестественную силу, вселившуюся в корабль.

— Этот русский дьявол сидит в Австралии,— говорил оператор,— и оттуда посылает команды на компьютер крейсера.

— Кто? — не понял вице-президент.

— Он, дьявол. Его зовут Митяй. Он много писал мне слов. Говорил, что корабль не наш, его построили русские люди и поселили в нем свою душу. Он сбросил в море два самолета...

— Кто?

— Этот русский, который в Австралии.

— А почему он в Австралии? Русские живут в России, а этот — в Австралии. Вы, братец, заговариваетесь. Видно, разум ваш от страха помутился.

— Не помутился. Я читал его команды, и каждая его команда исполнялась. И вам не советую ему перечить. Скажите президенту, чтобы вернули корабль русским. Если не вернете, то будет много бед. Корабль этот живой. Он очень страшный...

Вице-президент с удивлением смотрел на оператора и не мог понять, в здравом ли он рассудке. Повернулся к старшему офицеру:

— А вы что скажете?

— Я прошу поскорее снять экипаж и оставить в море этот проклятый корабль. Он несет на борту атомные и водородные бомбы, русский дьявол пришлет из Австралии команду, и бомбы полетят на нашу страну. Мы все погибнем, и это случится скоро. Вызывайте вертолеты, и пусть они нас забирают.

— Молчать! — вскочил высокий начальник.— Вы предатель, и я прикажу вас повесить! Принимайтесь за дело и все — на вахты. А я... доложу президенту.

Последние слова он произнес уже на ходу. Мы побежали к вертолету и взмыли в воздух. И вот видите... мы показываем крейсер с высоты. Он продолжает свой ход по курсу, заданному в Австралии. Похоже, он обрел разум и возмутился тем, что судьбу его решили жулики в адмиральских погонах.

И еще нам казалось, что этот могучий корабль, несущий в cвоем чреве силу, способную целые страны смести с лица земли, уж более никому не захочет подчиниться.

Просьба Дмитрия заходить к нему почаще ничего не изменила в том порядке, который сам по себе стал складываться в экипаже. Мария и Катя, как и прежде, заходили к нему редко, и то лишь в тех случаях, когда он их приглашал. И Дмитрий скоро понял, насколько такой порядок разумный и необходимый в их положении. Командир корабля и Саид ни разу не переступили порог Катиной каюты,— и этим обеспечили ей полную свободу и комфорт быта. Что же до Евгения, этот человек, кажется, и ни к кому еще не заходил. Он с раннего утра осматривал все механизмы лодки, прослушивал двигатели, измерял энергию аккумуляторов. Когда выходил из каюты командир, то они сидели или в рубке рулевого или в кают-компании под иллюминатором.

Лодка управлялась в автоматическом режиме, как самолет автопилотом.

Поначалу думали, что подзарядку аккумуляторов и пополнение продуктами сделают в Англии, но при подходе к ней решили, что пойдут дальше к берегам Испании и там где-нибудь встанут на профилактический осмотр и заготовку продуктов. Денег у них хватало. Полмиллиона долларов прислали из фонда президента, сто тысяч долларов дал отец Дмитрия и Катюши, и двадцать пять тысяч долларов вложил в кассу «Русалки» Саид.

Позади остались воды Средиземного моря, впереди по курсу открывался Персидский залив. «Козьме Минину» Дмитрий убавил ход, а на экран корабельного пульта послал команду: «Экипажу следовать в Персидский залив и занять позицию в двадцати милях к западу от американского авианосца "Эйзенхауэр"».

Позвал Марию. Та вошла серьезная и лишь одними глазами чуть заметно улыбалась.

— Чему вы смеетесь? Я вижу, вам всегда весело.

— Ой, Митя! Мне так хорошо с вами. Я в своей жизни не была так счастлива, как теперь.

— И вы не соскучились по дому?

Маша вдруг погрустнела, ее прекрасные темно-синие глаза сузились.

— Я, Митя, домой не вернусь. Не могу я там; больше не могу.

— Но вы официальное лицо. Режим доверяет вам.

— Не режим доверяет, а друзья мужа. Это они копошатся в Кремле, как пауки. Они меня послали.

— Но вы мне говорили: я нужен России. И они приказали беречь меня, организовать охрану. Кстати, они легко отпустили меня в плавание. И вас послали со мной. Не совсем я их понимаю.

— Они дали мне строгую инструкцию: не мешать вам и ничем не стеснять. Только постоянно при вас находиться и держать с ними связь.

— Вы называете их пауками, но я не чувствую к себе их злой воли. Они мне помогают. Вот и деньги хорошие дали на плавание.

— Ох, Митя! Их и сам дьявол не поймет, чего они держат на уме. Я так думаю, вы для них как хорошая дубинка. Когда нужно будет кого в чувство привести, они вспомнят о вас.

— Но как же они меня в плавание отпустили?

— Я им доложила: ненадолго уходим. Северный полюс — это для рекламы, а так-то и до Англии не дойдем и назад вернемся.

— Выходит, обманула своих хозяев?

— Да, Митя, обманула.

— И меня вы можете обманывать?

— Нет, Митя, тебя я обманывать не могу. Тебя я...

Она запнулась и опустила глаза. Хотела бы сказать: «Тебя я люблю, Митя», но, конечно же, никогда она не скажет ему этого. В то же время ее мучила неясность, боялась она его равнодушия. Вдруг как он и не думает о ней, и не нравится она ему. И смотрела ему в глаза, и ловила каждое слово; во взглядах, в интонации, в том, как он ее встречает, провожает, и в тысячах других мелочей пыталась уловить его чувства, распознать любовь или хотя бы простое дружеское расположение. Но нет! Он весь преображается, когда она к нему входит, зовет ее, если долго не была у него в каюте. И хотя ей прямо не говорит, но Катю не раз просил, чтобы заходили к нему чаще, чтобы о том же сказала Машеньке.

Катю она пытала: «Он так и сказал: Машеньке»? И та горячо и с преданностью верной подруги отвечала: «Так, так — чего же еще тебе?..» А однажды вскричала: «Да любит он тебя, любит, да только не может сказать об этом. И никогда не скажет, потому как он сильно застенчивый. Я-то уж знаю своего братца».

Мария как-то спросила: «Неужели у него никого нет?.. Столько лет парню, а ни к кому не прикипел». У Кати и на это был ответ: «В школе нравилась одна глупая большеглазая чухонка, да и ей ничего не сказал. Замуж она выскочила. А Митя заболел вскоре».

Всей душой привязалась Маша к Катерине. Все время они вместе: то на камбузе, то в кают-компании на стол накрывают, а то в каюте уединятся, девичьи грезы словно кружева вяжут. Маша-то тоже душой в девушках осталась: лет-то уж много, а любви не знала.

Спрашивает ее Дмитрий:

— Вы вот о «новых русских» хорошо рассказываете. Не можете ли назвать особо удачливых — тех, кто золото из банков выгреб. Ведь во времена застоя у нас две тысячи тонн было, а теперь всего лишь двести осталось. Как это им удалось, кто им помогал и много ли слитков прихватили?

Маша точно ждала такого вопроса, многих мужниных дружков она знает: наблюдала за ними, слушала их речи и делала вид, что с ними она, что так же, как они, мечтает жить за границей, сколотить кругленький капиталец и поместить его в надежном банке,— желательно не в одном. И ценные бумаги приобрести, акции, закладные, и стричь отовсюду проценты.

— Я как Штирлиц была в их лагере, и похоже ждала своего часа. И вот он пришел! Я, как и ты, Митя, хочу теперь службу сослужить своей Родине.

Маша знала, как Дмитрий любит свою Родину, Россию. Он долгое время не хотел верить, что на глазах у него рушатся границы империи, рвутся на части громадные территории, которые раньше на протяжении столетий собирались русскими людьми, сплачивались в единое могучее государство. Лежа в кровати, неизлечимо больной, он больше страдал не от того, что скоро умрет, а от того, что не может помочь своему народу. Давно знал, что от природы унаследовал большие, почти фантастические способности к постижению тайн компьютера, видел в нем силы почти божественные, но от сознания невозможности реализовать свой талант страдал еще более. А тут к необычайной радости своей он стал поправляться. И в сердце его с новой силой закипела боль за судьбу Отечества. И, словно былинный богатырь Илья Муромец, он поднялся на ноги. И ощутил в себе мощь сокрушать врага.

Вечерами сидел у телевизора, а все ночи напролет слушал радио и заносил в память компьютера всех богачей, называвших себя «новыми русскими», включил свой компьютер в систему Интернета — и там собирал информацию о новых хозяевах России, вычислял города за границей, где они отдыхают, покупают дворцы, запрашивал банки, счета, и делал это не от себя, а от Центрального банка России, от других банков, которым доверяли те, заграничные банки... Копил и копил информацию. Снабжал ее комментариями, объяснял природу бешеных денег... Он, как пушкинский дьяк, писал и писал свою летопись, но в отличие от того древнего летописца, который свои сказания уж подводил к концу, Дмитрий историю крушения России только начинал.

А теперь вот судьба ему подарила и еще один источник, на этот раз живой, особенно ценный.

Маша сидела в удобном кресле, сделанном специально для Дмитрия, еще не совсем поздоровевшего, рассказывала, а Дмитрий, как всегда, сидел за компьютером и раскладывал ее информацию на полках бездонной памяти безотказного друга.

Свой рассказ Мария начала издалека — с того дня, когда она познакомилась с Аркадием. Произошло это пятнадцать лет назад.

— Однажды на улице Горького недалеко от памятника Пушкина меня за локоть тронул незнакомый дядя.

— Девушка! Можно вас на минутку? Отойдемте вот сюда, в сторонку.

Пожилой дядя, лысый, с рыжей бородой тянул меня на скамеечку возле памятника. Я растерялась и шла за ним как заколдованная. Наконец, спросила:

— Что вам угодно?

— Вы так меня испугались, что я не знаю. А я режиссер и хотел бы предложить вам сыграть роль. А?.. Вы разве не хотите быть знаменитой, как Раневская?

— Раневская мне совсем не нравится.

— Да? Чем же такое?

— Она играет себя: пошлую вульгарную женщину.

— Хо! Это странно мне даже слышать. Вы молодая, а судите — ай-яй-яй! Я таких суждений не слыхал и в Одессе на Дерибасовской, а там уже можно встретить и такое, что вам сделается весело.

— Позвольте, но какой же вы режиссер, если не умеете правильно говорить. Странно вас даже слушать.

— Ой-ей, уже и критика! Я приехал с Одессы, и у меня немножко акцент.

— Надо говорить из Одессы, а не с Одессы.

— Вот-вот, это очень хорошо, что вы можете учить. Я вам дам роль и заведу в Олимп, сделаю знаменитой, а вы мне дадите правильную речь. Такую, знаете, московскую, чтобы я уже был не одесситом, а москвичом. Мы сейчас делаем спектакль о жизни великого диссидента. Он хотел уехать, но ему сказали: Пастернак тоже хотел уехать, но — умер. Тебе тоже надоело жить? И он не поехал. Вот такой сюжет. И там есть девушка Маша...

— Я тоже Маша.

— Да, значит, небеса хочут, чтобы ты сегодня же была к нам.

— Послушайте! — возмутилась я.— Ну, как это вы говорите: небеса хочут, я была к вам...

— Хорошо, хорошо. Вот пойдемте в театр, и вы будете учить, а мы для вас дадим роль.

И я пошла. Как идиотка, потащилась за ним. Ну, а потом... Из нашего альянса вышла одна гнусность. Я была несовершеннолетней, и мои родители подняли шум. Хотели подать в суд за растление малолетней. Он предложил мне руку, и я совершила новую гнусность.

Ну, а театр его процветал, и я играла в нем главные роли. А с приходом к власти демократов его потащили наверх, и сейчас он министр.

— А как же с речью? Он так и говорит «небеса хочут»?

— Немного поднаторел, но москвичом так и не стал. Зато и я с ним преобразилась: немного стала одесситкой.

И Маша громко, заразительно рассмеялась.

Пришла Катя, принесла им только что сваренный душистый кофе.

Сидели втроем. Маша продолжала:

— Говорят, страну развалил Ельцин, пришедшие к власти демократы. Даже называют цифру разрушителей: одни говорят — тридцать, другие — шестьдесят. А теперь я все чаще слышу: их было триста человек. И при этом вспоминают слова Генри Форда, который будто бы сказал: уберите шестьдесят банкиров и мир изменится. Это все не так. Я так думаю, что Россию стали разваливать еще в прошлом веке; еще цари-батюшки, которые сплошь были немцы, а последний Николай так и помыслить не мог, чтобы жениться на русской,— так вот еще цари, еще Александры второй и третий стали запускать под рубашку России зловредных насекомых: банкиров Поляковых, Гинзбургов да редакторов газет и издательств. И Чехов, и Горький, и Куприн задыхались от «ненациональной критики», от поносителей типа «свистуна» Нордау. А уж в нашем-то веке и министры, и генералы были сплошь немцы да масоны. Недаром же царь Николай перед тем, как сложить корону, сказал: кругом одни предатели. Вот эти-то предатели и спихнули его с трона, отдали власть Ленину, а уж он-то, как я слышала, готов был положить девяносто процентов русских, лишь бы произошла мировая революция. Я уж этих рассказов наслышалась, все пятнадцать лет в моей квартире в Москве, и на даче в подмосковных Снегирях, и на родовой вилле в Крыму...

— Родовая? У вас там родовая вилла?

— Так ее называет муженёк. Мы ее недавно купили за двести тысяч долларов, и там поселились родители Аркадия,— потому она и родовая. Ну так вот... Мы туда частенько на недельку-другую летаем. Особенно, летом.

— Живёте же! — изумилась Катя.— Но как это — частенько? Министр ведь! У него, наверное, дел невпроворот.

— Ах, Катенька! Наивные вы все. Да новая власть разве работает? Она властвует, да всякую дань собирает. Тащат они что ни попадя. Где что плохо лежит, то и подбирают. И тотчас в доллары обращают, за рубеж переводят. Деньги им нужны, у них одно на уме — деньги, деньги. Они ведь что за люди? Временные! Дачники! Верно их Горький назвал — дачники. Он-то вроде бы и не их имел в виду, а вышло — о них сказал. Так оно и есть: дачники они. Сегодня для них сезон — живут на даче, а завтра захолодало — подались дальше. Куда? А они и сами не знают. Им лишь бы ехать, и как можно дальше. Я так понимаю: страх их гонит. Чем дольше они сидят на одном месте, тем беспокойнее. Вот и муженёк мой: ни с того, ни с сего вдруг галдеть начинает: поедем да поедем. А я спрашиваю: куда и зачем мы поедем? И кто нам квартиру такую даст. У нас ведь двенадцать комнат, да бассейн из голубого чешского стекла, да сад зимний на сорок квадратных метров. А он знай свое: поедем, у нас деньги есть.

Ночью просыпается и ходит по квартире. А то в зимний сад пойдет, у стеклянной стены стоит, смотрит, смотрит, словно с жизнью прощается. Чудные они люди! Нам их не понять.

Дмитрий сидел за компьютером, а Катя у иллюминатора и наблюдала за стайками рыб; маленькие рыбки как звездочки — летели и летели навстречу лодке, и не было конца этому звездному хороводу, а большие двигались из темноты точно метеориты и, мелькнув за стеклом, пропадали где-то сзади в кромешных глубинах. Катя могла часами наблюдать это вечное движение жизни и многое не понимала в происходящем за окном их подводного дома, странной и фантастической казалась ей игра света и тени на глубине. Он то откуда-то появлялся и освещал воду то бледно- голубым, а то зеленоватым мерцанием, а то тянулся почти белой полосой и обрывался вдруг, будто лодка валилась в яму. И рыбы, рыбы... Они летели, и не было им конца.

— Да, Митя, я знаю почти всех сверхбогатых людей в новой России. Они хотят покупать заводы, а без подписи моего мужа нельзя купить ни Магнитку, ни Уралмашзавод. Они потому приходят к нам, приносят мне невообразимые подарки, а я делаю вид, что принесли мало, могли бы и больше отстегнуть от своих краденых миллиардов. Да, я не оговорилась: у них миллиарды. Особенно много их у Кахи Лапчатого. Я его зову Гусь Лапчатый. И даже в лицо ему сказала. Он обиделся, но от мужа не отстает. Ему нужно никелевые рудники да нефтяные промыслы скупать. Вот и стелется этот богач под ногами.

— А где же он свои миллиарды прячет? — спросила Катя.— И что за деньги у него — рубли или доллары?

— Да что ты, Катенька! Рубль — они такого слова не знают. Счет ведут на доллары. У Кахи-то я и в Москве на всех квартирах была, и под Москвой на даче. А в прошлом году мы с Аркашей у него в Америке гостили. Там в Нью-Йорке на тридцать втором этаже квартира семикомнатная — так он нас в ней поселил. Сказал, что за полмиллиона долларов купил. И вилла на берегу океана — тоже полмиллиона стоит. А у него-то денег не один миллиард будет. Ты и представь теперь: он за один миллион какие богатства накупил, а в миллиарде тысяча миллионов. О, господи! С ума они спятили. У нас детишки с голоду помирают, а они все тянут и тянут миллиарды. Может, ты мне скажешь, Митя: кончится такой кошмар когда-нибудь или нет?..

Ждала ответа, но Дмитрий молчал. И тогда заговорила Катя:

— У нас в институте профессор сказал, что в две тысячи десятом году русских людей в России двадцать пять миллионов останется.

— Может и так статься,— согласился Дмитрий.— Могут нас выморить: водкой, голодом, болезнями да холодом; могут! Я даже думаю — выморят! Уж больно великие силы на нас брошены. И оружие у них такое, какого Гитлер не имел: водка, радио, газеты, сатанинское телевидение в ход пустили. Народ наш русский против такого оружия слаб. Он даже и не может понять, что это оружие. Но вот кое-чего не учел и наш многоопытный и многомудрый противник. Двадцать-то пять миллионов, которые у нас останутся, вдруг вспомнят, что они русские, и поймут, что и водка, и телевизор, и газеты на их потраву направлены. И вот тогда-то каждый русский человек превратится в Илью Муромца, и таких молодцов только у нас в России будет двадцать пять миллионов! А еще сто миллионов в других странах останется. А?.. Что вы на это скажете?.. Недаром же у русского народа пословица такая есть: худа без добра не бывает. Вы из нас дух вышибли, в стадо баранов превратили, а стадо это, почуяв смертельную опасность, в армию героев превратится.

Помолчали собеседники, но потом Дмитрий, словно очнувшись, сказал:

— Напугал я вас, девочки! А вы меня не слушайте, это я так, в минуты слабости, а вообще-то мы не сдадимся и врагу очень скоро свернем шею. И в борьбе этой нам с вами не последняя роль уготована. Расскажите-ка мне, Маша, чего больше всего боится ваш этот... Гусь Лапчатый. Мы его и пугнем отсюда.

— Отсюда? — удивилась Маша.

— Да, отсюда. Они нас телевизором бьют, а мы их... У нас тоже против них есть оружие.

И он любовно оглядел свой компьютер.

А Маша ему сказала:

— Каха-то? Да я его и без всякого оружия чуть разума не лишила. Человеком-невидимкой его пугаю. Ты разве не слышал, говорю я ему, что ученые духи такие изобрели: побрызгаешь на себя и в невидимку обратишься. Сейчас эти невидимки против новых русских работают. Встанет где-нибудь в уголке и смотрит на тебя. Ты его не видишь, а он тебя... всего насквозь просматривает. И думает, как бы и чем тебя пронять. Ты, к примеру, засыпаешь, а он как крикнет над ухом...

— Ну, хватит, хватит! — машет Каха руками.— Раскаркалась! Я и так ночами заснуть не могу.

А я и того пуще...

— Понятно! — обрадовался Дмитрий.— Ты, Маша, гениальный ход мне дала.

Маша поднялась, сказала:

— Нам нужно стол накрывать. Пошли, Кэт.

Катюшу она иногда называла на западный манер — Кэт.

Богатые и сверхбогатые, политики и сверхполитики были давно разложены на полках электронной памяти Дмитрия. Он собирал о них информацию много лет,— и в худшие времена своей болезни не прекращал копить факты обвинения. Готовил страшный суд, в который верил и который сам же приближал. Много материала выбалтывали они сами в теле- и радиопередачах. Новые русские, как и все примитивные люди, были болтливы и много хвастались. Они даже показывали туфли и называли их цену, совали в нос дикторам и корреспондентам часы, браслеты и говорили: «А это я купил за десять тысяч долларов, а это — за двадцать...» И не подозревали, что есть в мире человек, который все заносит в память своей фантастической машины и ждет часа, когда выложит на стол судей неопровержимые доказательства.

Но однажды он решил вершить суд сам! И вот уже «разыгрывает» свои компьютерные спектакли.

Каха Лапчатый ему известен давно. Он даже знает, в каких банках он держит свои миллиарды и сколько у него этих наворованных миллиардов. Вот только природу их происхождения не знает. Подозревает, что Каха, как и многие подобные богачи, стал магнатом в одночасье: ночью ему позвонили и позвали в какой-то из государственных банков — и там отвалили слитки золота. Или ценности национального значения: бриллиантовые короны, камеи, ожерелья.

Машеньку Дмитрию словно Бог послал: она сообщала ему детали из жизни богачей. Часами они сидели в каюте Дмитрия, и она с радостью и удовольствием говорила и говорила...

Дмитрий придвинулся к компьютеру, начал разыгрывать спектакль, который тотчас же составился у него в голове.