Славянский котёл

Глава вторая

В плотно упакованной папке лежали две стопки бумаг; первая стопка толстая и тяжёлая, как кирпич. Большими и неровными буквами — заглавия: «Заметки к "Облаку"». И вторая потоньше: «Мои сомнения и предчувствия».

Хотел было углубиться в чтение второй части — личной, духовной, но интерес к научной оказался сильнее, и Борис начал с неё. Арсений Петрович беглым, но ещё молодым и красивым почерком писал:

«Любопытный разговор произошёл у меня с генералом-негром. Он привёз нам для лечения большую партию сильно истощённых, нервных парней в форме пехотинцев. Сказал мне:

— Хотел бы знать, профессор: когда вы закончите собирать свою волшебную пушчонку? Говорят, она заменит все атомные и водородные бомбы, которые и у нас, и в России, хранятся глубоко под землёй. Так ли она сильна, эта ваша детка?

Я смотрел в его широко открытые глаза и думал: «Что за птица, этот чернокожий генерал, и откуда он знает про наши работы? А если знает он, то завтра могут раструбить обо всём газеты. И что мы тогда будем делать?»

Сказал ему так:

— Никакого нового оружия мы не открыли, и, к сожалению, атомную бомбу наша "пушчонка" не заменит. Вам известно, что такое рентгеновские лучи?

— Да, конечно. Если врачам нужно осмотреть мои кишки, они меня просветят.

— Верно: просветят. Просветят весь организм. Но если вам нужно остановить развитие опухоли — есть другие лучи, тоже невидимые: лучи радия. Это, я надеюсь, вам тоже понятно?

— Профессор! — развёл руками генерал.— Я хотя и далек от науки,— пожалуй дальше, чем от луны,— но эти славные лучики: рентген и радий — я про них слышал.

— А теперь будет ещё и наш лучик. Будет, если мы его поймаем. Он затерялся в сонме других излучений, и его надо ещё изловить. Так вот: если мы его поймаем, то направим в ту область головы, где живёт у нас центральная нервная система. И лучик приведёт в порядок нашу головку. Если вы плохо спали, вы будете спать хорошо и крепко, если вы часто раздражаетесь и по пустякам заводите ссоры с товарищами или семейными, вы будете спокойны, слабому поможете, бедному дадите деньги. А всех добрых людей на свете вы будете уважать: и чёрных, и белых, и жёлтых, а родных и близких любить. Вот такие успокоительные лучики для человечества готовит наша лаборатория.

— Профессор! — вдруг вскричал медведеподобный негр и так хватил меня ладонью по плечу, что оно у меня и до сих пор болит.— Профессор!.. Так это же и есть оружие массового поражения — самое грозное и могучее, какое только было на свете! Оно посильнее будет той дуры, которую наши парни сбросили на Хиросиму. Зачем крушить города и убивать людей, когда их можно превратить в ягнят. Пусть они живут, жуют и блеют, как овцы. Так вам же, профессор, надо поставить золотой памятник повыше статуи Свободы! Вы гений! Вы спаситель человечества! Да не открой вы свои лучики, нашлись бы бешеные парни в погонах и забросали бы всю землю ядерными бомбами. Уж тогда бы жизнь и совсем заглохла. От ядерной пыли и грязи не спаслись бы и самые малые твари.

Генерал хотел снова огреть меня ладонью по плечу, но вдруг стих, опустился на стул и с минуту смотрел в промежуток между своими ботинками. И потом, подняв на меня испуганные глаза, проговорил:

— Вот только я бы не хотел, чтобы вы и меня ожгли из этой своей штуки.

Но потом он снова развеселился, и мы пошли с ним обедать к адмиралу Станишичу».

Простаков читал дальше:

«Компетентные органы Штата мне представили совершенно секретные сведения о работах "Хьюстонской биологической лаборатории". Как я и ожидал, она очень большая и работы поставлены на широкую ногу, ведутся спешно и содержатся в секрете. Штат строго подобран по национальному признаку — до пятого колена отслеживается чистота британской расы,— чужаков и на пушечный выстрел не пускают. Особенно боятся "граждан мира" и афро-мексиканцев, которые работают на тех, кто больше платит. Лаборатория составляет компьютерный атлас, в нём запечатляются характерные черты портрета десяти основных национальностей и четырёх рас: белой, чёрной, жёлтой и промежуточной. Последняя мне пока непонятна, но, очевидно, это народы, вроде кано (смешанных), мексиканцев, кубинцев... Проблема глобальная, почти космическая — в доподлинности она ведома одному Богу. Отсюда и количество умов, привлечённых к её решению».

Другая запись и на другую тему:

«Я теперь наладил антенну-тарелку и смотрю наши российские программы. Нас теперь тащат в Евросоюз. Русский медведь упирается, но ему нашептывают в ухо: раствори двери дома, запусти в него всяк пришлого, желающего. И русские люди уже готовы открыть ворота. Забыли они завет предков: что немцу хорошо, то русскому смерть. Вот он, дьявол. В иные времена такую силу наберёт, что и сам Бог одолеть его не может. Ведь был же в своё время Вавилон! И люди знают, чем он закончился. Ныне сатана снова нам его налаживает. Вот тут в Америке уж двести лет кряду, как перестали блюсти границы. И что же вышло?.. Солянка сборная, коктейль получился. Радио, телевидение не включи: там-там африканский по ушам бьёт. В тёмное время на улицу не выйди: тебя разденут и ограбят. Денег много, и еда недорогая, и флот и армия в страхе весь мир держат, а ладу ни в чём нет. Без души она живёт, Америка».

«Вчера беседовал с Драганой. Сказал ей: "Девочка моя! Национальность не трогай, это уже вопрос политики, а точнее социологии. Мы же должны заниматься наукой, и только наукой. Нам уместно изучать биологию человека, и если задачу решать комплексно, то потребуется слишком большой коллектив учёных. За неимением же таких сил нужно перейти на изучение немногих главных черт генетики человека". На что эта смелая девица с присущей молодости решимостью заявила: "Надеюсь, Господь мне отпустит для моих дел, если они богоугодны, много времени. Я смогу решить свои задачи". Драгана расширяет лабораторию, стягивает на остров всё новые и новые силы. Биологов приглашает из славянских стран,— и, прежде всего, из России. Наладила механизм отбора по талантам и моральным качествам».

И ещё запись:

«Сомнение. Оно часто является мне во сне и наяву, терзает душу, отбивает охоту работать и даже жить: кому попадёт мое открытие? Раньше я думал, что создаю такое оружие, которое придёт на замену атомному и водородному, хочу дать военным такое же могучее средство поражения, но не смертельное для людей и всего живого. Людей оно лишь на время выводит из боевого состояния. Поначалу у меня была радужная надежда на то, что ядерные страны, заполучив мое «Облако», совсем откажутся от атома, а только поставят его на выработку полезной энергии. Теперь же я окончательно понял, что ничто и никто не принудит политиков и военных отказаться от своих страшных ядерных бомб. Они лихорадочно ищут и другие виды оружия, а с тех пор, как прознали о моих опытах, возгорелись желанием обладать ещё и «Облаком». А в самое последнее время ко мне стали наведываться глобалисты, представители какого-то Мирового правительства. Они примеривают мои открытия для своих целей,— то есть хотят знать, не смогу ли я для них соорудить ещё и такое миниатюрное устройство, которое можно было бы вживлять в тело человека,— ну, к примеру, в палец руки, или в ладонь, или за ухо,— вроде пластинки, которая бы несла в себе всю информацию о человеке. Один такой шустрый заказчик живописал мне время, когда такой пластинкой будут помечены все люди, и тогда уж не спрячешься от полиции. И не надо таскать с собой паспорт, эта пластинка всегда при тебе. И если надо снять со счёта деньги,— пожалуйста, зайди в любой ближайший банк, прислони к аппарату палец, и этот аппарат снимет с твоего счёта любую сумму, и тут же выдаст её тебе.

Меня при этих мыслях в жар бросило: это же концлагерь! Кто-то, где-то и когда-то,— наверняка это будут негодяи, и сбегутся они по одному-единственному признаку: этническое родство, своя родная национальность,— и вот такая дружная бандитская шайка создаст Мировое правительство и будет держать под контролем любого человека на планете. Не угоден ты этому правительству — оно послало пучок электронов на пластинку в твоей ладони и поразило твою волю, энергию, превратило тебя в инвалида. Концлагерь! Да ещё какой!.. Всемирный! Каждый человек на виду и под прицелом созданного тобой оружия. А что это за Мировое правительство? Ты знаешь его? Ты его выбирал?

И тут снова и снова я себя вопрошаю: в чьи руки попадёт моё оружие? На кого я работаю?»

Простаков отложил записки, задумался: он теперь окончательно понял, зачем, для какой цели приглашают на остров русских учёных. За ужином адмирал говорил, что Арсений Петрович изобрёл прибор лечебного характера, а надо расширить его действие до степени оружия массового поражения, то есть помочь Арсению Петровичу довести до ума его грозное «Облако». Оно будто бы не будет убивать, и даже не покалечит человека, но «вытряхнет» из него все злые помыслы, алчность и агрессию. Человек был способным соврать, украсть, убить, а стал правдивым, благостным и не желающим вас обижать и причинять даже малейшую неприятность. «Облако» как бы осуществит заповедь Христа: даст человеку смирение и любовь, а это автоматически устранит из жизни человечества войны.

Мысли Простакова шли дальше, принимали масштабы глобальные. Он хотел понять, а как такое оружие, если оно появится, сообразуется с планами глобалистов. Поможет оно им или затруднит их замысел оставить на земле всего лишь один золотой миллиард населения? Заметьте: миллиард! И ни человека больше. За бортом они оставляют и своих, полагая, что они — «пожухлые листья», в роду которых завелась плесень, чужая кровь. Им в наказание за грех кровосмешения вечно оставаться рабами, то есть обслуживать их, глобалистов, умных и богатых.

Губернатор и адмирал подошли к проблеме с другой стороны: они решили не убивать, а исправлять людей, в том числе и тех, кто там, в Мировом правительстве. И таким образом покончить с войнами; вначале затруднить, нейтрализовать планы глобалистов, а затем и самих новоявленных гитлеров превратить в ласковых овечек.

Простаков вообразил, как Бжезинский и Сорос, и президент Буш, и Кандолиза Райс, и даже престарелая баронесса-людоедка мадам Тэтчер будут смирненько сидеть в своих виллах и замках, а российский клоун Жириновский вылезать на экран телевизора и орать о любви к человеку, и требовать от политиков честности, скромности и миролюбия. Олигархи отдадут все свои деньги детским домам и приютам для престарелых, бывшие президенты — предатели русского народа Горбачев и Ельцин — пойдут в церковь отмаливать свои грехи, просить у Бога прощения.

И молодой русский учёный делал для себя утешительный вывод: не только его лечебный приборчик, но и «Облако» Арсения Петровича, способное облучать массы людей, пойдёт, в конце концов, на пользу человечества.

Утешением ему служило и то, что братья Станишичи, адмирал и губернатор, хотели бы иметь такое оружие, которое сработало бы лишь тогда, когда кнопка управления лучами будет находиться в руках порядочного, честного и незлобного человека. Новое биологическое оружие не поступит на вооружение бандитов, террористов, наркоманов или больных; в их руках оно просто не сработает. Такова у него будет электроника и автоматика. Создать её, конечно, непросто, но именно для этой цели они пригласили на Русский остров гениального физика Павла Неустроева.

Что это? Фантазия наивных людей или великих мечтателей-гуманистов? На этот вопрос способно ответить только время.

Так или иначе, но лишь под такое оружие готовы отпускать деньги и отец Драганы, и сама Драгана, и главный денежный попечитель дедушка Драган. Кстати, читатель, может быть, недоумевает: почему это у дедушки и внучки — одно имя: Он Драган, она — Драгана. А это как у нас, у русских, есть имена: Валентин и Валентина, Валерий и Валерия... Дед Драган, давая деньги для развития лаборатории, не однажды говорил внучке: ваши лучи не должны отнимать жизнь и огорчать людей. Ни одна слезинка ребёнка: ни чёрного, ни белого, ни жёлтого пусть не прольется от ваших открытий. И не бойтесь, что людей на Земле будет много. Важно, чтобы это были добрые, честные и порядочные люди. Земля многих прокормит, а когда ей будет трудно, астрофизики, физики и механики найдут средство перебрасывать людей на другие планеты или построят города в космосе. Мы найдём средства и на развитие вашей физико-механической лаборатории. Хороший человек Альфред Нобель завещал деньги на поощрение учёных, но кого теперь награждают-то его деньгами? Я же вложу деньги в создание двух гигантских центров: биолого-химического и физико-механического. И пожизненным начальником этого двойного центра назначаю мою внучку Драгану.

Так не однажды говорил дед Драган, и на то он оформил соответствующие документы.

Борису спать не хотелось. Он снова взял папку и читал записки Арсения Петровича:

«Обстановка на острове мне не нравится. Негры, мексиканцы и всякого рода мулаты работают всё хуже, дневные задания не выполняют, сроки сдачи объектов задерживают. И, как мне рассказывают прорабы, в смету не укладываются, требуют всё больше и больше денег. И на нас, белых, смотрят волком, даже позволяют себе дерзко говорить с Драганой. Кажется, тут может закипеть косовский котёл. И что с этим поделать — ума не приложу.

Наш остров — капля в океане. А ведь расово-этническая ситуация имеет мировой характер. Такая же картина и на всём американском материке. Да и у нас в России иноземцы наползают со всех сторон. Москва уже наполовину только русская. Там русская женщина в коляске катит одного малыша и больше рожать не собирается, а за пришлой женщиной восточного типа точно цыплята за курицей пять-шесть ребятишек бегут. А тут ещё Евросоюз налаживают, чтоб уж и для китайцев, и для негров открыть двери России.

Пушкинская мысль о русском бунте на глазах вызревает. Инородцы-иноверцы, как саранча, ползут в Россию, грабят, режут, убивают. Здешняя газета написала: «Москва начинает приобретать облик Нью-Йорка: в ней теперь одиннадцать миллионов человек, и только четыре миллиона русских осталось. Одних азербайджанцев полтора миллиона. Почти миллион чеченцев. В школах, на рынках, на улице закипают межэтнические разборки. Появились детские боевые отряды: скинхеды. Русские дети первыми вступают в борьбу. И уже президент сказал: идёт война! Сказал и умыл руки, отвернулся от народа. Но если война, то нужна мобилизация, нужен клич: всё для фронта, для Победы! Но клича такого нет. Значит, кому-то нужно, чтобы столица России была нерусской. И самого русского народа чтобы не было. Так для кого же я работаю? Не для тех ли, кто из моей любимой Москвы делает Вавилон?..

Прежде чечен лез к нам с кривым кинжалом, теперь у него пистолет, граната, пластиковая бомба. А дальше злодейства малых, обделённых судьбой этносов станут ещё страшнее. Недавно в Японии показала себя секта Аум-Сенрикё, она распылила смертельный газ в метро. Я не пугаю, но вижу, как уже сейчас над русской землёй нависает чёрная туча мора и погубления. С Кавказских гор и с гор Памира ползёт беда героиновая; мара и мрак сгущаются над морями Японским и Китайским, над морем Балтийским и даже над морями северными. И тучи над русской землёй будут сгущаться всё более. Русский медведь пока ещё дремлет в своей берлоге, но он уже слышит опасность, тревожно рычит и скоро вылезет наружу, увидит своего погубителя — и пойдёт ломить и крушить всё вредоносное и чужое. Так и случится этот самый русский бунт. Он будет жестокий, но не бессмысленный, а вызванный к жизни самой природой вещей, стремлением охранить свою жизнь и жизнь будущих поколений».

Несколько страниц пропущены, а затем снова пошли записки:

«Ко мне приставлен доктор-психолог Ной Исаакович,— очевидно для наблюдения за моим психическим состоянием, поддержания во мне постоянной деловой активности, радостного настроения. Он еврей и, как всякий еврей, не похож ни на каких других людей. И, конечно же, не представляет, что имеет дело не только с биологом, но и психологом. Я изучаю его на клеточном уровне, отслеживаю и оцениваю каждый его шаг, накапливаю о нём целый банк наблюдений.

Прелюбопытная личность, этот доктор! В долгой моей жизни в науке я много встретил его соплеменников; они, по большей части, все защищены высокими званиями, укоренены на важных должностях, олауреачены, с головы до пят обвешаны эпитетами: талантливый, известный, ведущий и прочее. Понизить его трудно, вышибить из седла и того труднее. Недаром певец еврейской непотопляемости Константин Симонов в одном из своих стихотворений написал: "Никто не вышибет нас из седла, такая поговорка у майора была". И замечу тут кстати: научный потенциал еврея, как правило, обратно пропорционален его положению. Чем громче о нём гвалт, тем он ничтожнее на самом деле. И в то же время не скажу, что еврей в науке бесполезен. Он в нашем мире бывает даже необходим. Им как тараном прошибается всякая нужная идея, точно кузнечным молотом проталкиваются открытия. Правда, еврей присвоит себе и авторство, поднимет ещё выше свой авторитет в науке, может взлететь до Нобелевского лауреата, но это пустяки в сравнении с пользой, приносимой открытиями.

Мой милый доктор не из таких деятелей, он другой, он из рядовых, и даже будто бы незаметных, но, впрочем, именно он ближе всех других людей придвинут к великому открытию. А ну-ка, создай я своё «Розовое облачко»! — какой тут гешефт запросится в карман Ною! Какие награды посыпятся ему от тех, кому он поможет заполучить это «Розовое облако»?

Ну, ладно, я отвлёкся; не о том моя речь. Мы однажды заговорили с ним об особенностях племён и народов, насквозь реакционных, вредных для всего человечества. Я привёл где-то вычитанное высказывание Маркса или какого-то другого великого учёного о наличии среди людского сообщества национальностей агрессивных, хитрых и коварных, заботящихся только о себе и о людях своего племени. Ной возражал, кипятился, срывался на крик и даже оскорбления. Я тоже в пылу спора бросил обвинение в адрес евреев,— вроде того, что дескать в мире нет национальности, которая бы лезла в душу живущих с ними народов, а евреи лезут, и во власть лезут, и все деньги захватывают, и даже ищут случая, чтобы и имущество отобрать у гоев. Не то ли сейчас и делается у нас в России? По количеству миллиардеров мы быстро обогнали Америку! И кто они, эти наши миллиардеры? Почти все евреи!..

Для пущей убедительности привёл высказывания великих людей. Вот что сказал о евреях живший ещё до нашей эры Марк Цицерон: "Евреи принадлежат к тёмной и отталкивающей силе. Кто знает, как многочисленна эта клика, как они держатся вместе и какую мощь они могут проявлять благодаря своей спаянности".

И уж совсем поразительное признание мы находим у философа Страбона, жившего тогда же, до нашей эры: "Едва ли на всей земле найдётся такое место, где бы не правили евреи. Еврейское племя сумело уже проникнуть во все государства..."

К чести Ноя надо сказать: под напором неопровержимых доказательств он смиряется и даже сдаётся. И тогда сам что-нибудь добавит к характеристике своего племени. Однажды признался:

— Это верно, мы лезем в душу. Мне иногда досадно становится, когда я смотрю телевизор. Все артисты-смехачи — наши люди: жванецкие, хазановы, клары новиковы... А недавно два старых бесталанных иудея обрядились в платье русских крестьянок и уж так их представляют, так высмеивают. А спросить бы их: ну, откуда вы знаете русскую женщину-крестьянку? Может быть, вы её и в глаза не видели. Да и не грешно ли это вышучивать, высмеивать женщину, которая кормит вас и поит?..

Ной замолчал и долго сидел, в раздумье опустив голову. Потом вдруг словно очнулся, продолжал:

— А и то верно: во власть наши тоже лезут. И когда приближаются к трону, не могут совладать с искушением занять его. А уж этого делать бы и совсем не надо. Ну, какой это царь на русском престоле, если он иудей? Да мы и обличьем совсем другие, и характер наш, привычки — всё другое!.. Вот поэтому ничего нам так не вредит, как если мы вскарабкаемся на трон. Лех Валенса, наш человек, взобрался на трон польского короля, но недолго там продержался. Уже низложенный, он поехал в Америку и в кругу своих говорил: не надо было нам брать власть. Стояли бы у трона и делали б свою политику, а теперь нас вон как далеко турнули. Опять же Ельцина возьмите; тоже вспрыгнул на трон. И что же?.. Он тогда больше стал вредить своим же, чем кому-либо. Да, Ельцин принёс вреда нам, евреям, больше, чем русским. Ну был бы человек, а то — мешок костей и мяса. И дурак круглый. А если дурак со всех сторон, то он и опасен всем,— своим тоже.

Ной замолчал. Но потом, словно очнувшись от горьких, мучительных дум, продолжал:

— Ельцин такой, он много дров наломал. В России теперь антисемитизм, как на дрожжах, вспучился. Одно меня утешает: Россия это ещё не весь мир, с Россией мы скоро поладим и вместе с ней пойдём на чёрных, жёлтых и всяких цветных. Мы хотя и семиты, но по цвету кожи ближе к белым, а борьба скоро сюда переместится; на белых навалятся все цветные. Вот тогда вы ещё вспомните о нас. Чтобы спастись от китайцев, вам понадобится наш многовековой опыт. И мы придём к вам на помощь, потому что одолей вас китайцы, они и нас не пощадят. Это как во время войны с немцами; мы очень скоро поняли, что Гитлер для нас страшнее Сталина, а уж что до русских людей, с ними-то всегда поладим. Но теперь войны будут только этнические, расовые. Раса, которая начнёт побеждать, никакую другую расу, кроме своей, на земле не оставит. К тому идёт дело. Кончились войны великанов, начинаются войны пигмеев. В людском сообществе случилась какая-то поломка; Бог зачем-то попустил к жизни разные народы, много народов. Бог, конечно, умный, но он не знал, что много народов на одной планете жить не могут. Я так думаю, а как думаете вы — не знаю.

Я такие взгляды Ноевы не разделяю, но спорить с ним не стал. Над этой проблемой тоже стоит задуматься.

Чаще всего сомнения являются ночью. Сон теперь у меня некрепок. С вечера вроде бы и уснул, а через два-три часа просыпаюсь. Глаза закрыты, а сон не идёт. И всё думаю, думаю. И думы об одном: как же я распоряжусь открытием, когда оно будет завершено? Ну, ладно, если остановлюсь на стадии «Облака» небольшого, способного поражать жильцов одного дома, сотрудников института, лаборатории, экипаж самолёта, корабля. А что как если приедет Простаков и применит свой математический метод, расширит границы «Облака» на километры, а то и на сотни километров? И это могучее оружие попадёт в руки врага?

И тут мои глаза растворяются, я смотрю в потолок или на дверь балкона, и хотя дверь заперта, но мне грохот моря разламывает голову, шум такой, будто я стою на палубе корабля и на меня со свистом, с холодными брызгами налетает ветер. И сердце колотится, как двигатель. Я открываю балкон, и тут на меня наваливается океан реальный со своим извечным шумом и рёвом, плеском волн, глухим рычанием каких-то таинственных сил, всё время рвущихся наружу и не находящих выхода.

Удивительное действие производит на меня этот шум океана. Он встречает меня как живое существо, заглушает тревоги, гонит прочь сомнения; мысли осветляются и душа оживает. Обыкновенно вместе с этим живительным шумом влетают в голову другие мысли,— бодрые, освежающие; они выплывают из небытия, как звуки контрапункта при исполнении музыкального произведения. Основная печальная мелодия отступает, а вдалеке вначале тихо, а затем всё заметнее выплывает вторая мелодия, фоновая. Она-то и придаёт музыке красоту и бодрость, зовёт вас в ту синюю или розовую даль, где вам будет хорошо, и все тревоги растворятся, а на смену им придёт жизнь прежняя, молодая, здоровая.

Таким контрапунктом обыкновенно звучат мысли о том, что подобные сомнения являлись и Курчатову, и Королеву, и академику Семёнову, и другим учёным, создававшим атомные и водородные бомбы — страшное оружие массового поражения. А как же его не создавать, если в мире так много людей, рвущихся к богатству, власти, мировому господству. Не будешь иметь такого оружия — тебя сомнут, обратят в рабство, уничтожат сёла и города, и весь твой род.

Ах, эти вечные сомнения — тягостные, мучительные, рвущие на части душу и сердце».

Борис прочитал всё это, приуныл. Нельзя сказать, что он открыл для себя что-нибудь новое. Примерно эти же мысли терзали и его во всё время работы над прибором. Под тяжестью этих дум и сомнений он и убежал из московской лаборатории, очутился на Дону в станице Каслинской. И сейчас он видел, что его бывший начальник, учитель и старший товарищ думал о том же самом. И что же он придумал? Как разрешились его сомнения и разрешились ли они вообще?..

Простаков снова стал читать записки Арсения Петровича. На этот раз читал медленно, будто боялся пропустить какое-либо слово. А когда прочитал, положил листы в папку и устремил взгляд в потолок. Сон к нему не шёл. «Вот штука! Вот ещё незадача. Этак-то и вовсе сон потеряешь. И шум океана перестанешь слышать. И звёздное небо, если на него взглянешь, покажется с овчинку. И подумаешь после этого: жил-жил на свете, и радовался жизни, вот Драгану встретил,— кажется, полюбил её, а тут вдруг интерес к делу пропадает, смысл бытия теряется.

Но позволь,— возражал он сам себе,— а разве не о том же ты сказал и Драгане?.. О том, о том.

Борис хотя и говорил Драгане, но сам-то до конца не верил в свою правоту, а говорил ей единственно для того, чтобы услышать и её мнение на этот счёт. Но тут вот учитель и о чипах ведёт речь. Борис слышал о планах глобалистов, но не принимал эти планы всерьёз. А учитель вот посмотрел вперёд, нарисовал перспективу.

Борис при этих мыслях и вовсе упал духом. Конечно же, он не станет дальше работать. Под страхом смерти не станет. Что бы с ним ни делали — не станет!

Долго ворочался на койке, и шум океана слушал, и на небо звёздное смотрел,— и мысль о том, что не станет он работать над своим прибором и над «Облаком» Арсения Петровича, укрепилась в нём окончательно.

Под утро он наконец заснул.

Не пришла к нему на другой день Драгана, и в лаборатории она не появилась. А в полдень с острова поднялся вертолёт и взял курс на материк. Иван Иванович и Ной Исаакович, бывшие с Борисом в лаборатории, открыли окно и долгим молчаливым взглядом провожали стального кузнечика. Иван Иванович в раздумье проговорил:

— В левую сторону взяли курс,— к отцу полетела.

И потом с явным недовольством:

— Она и всегда так: стукнет в голову каприз, и — подавай ей вертолёт. А то катер запросит, на соседний остров к подружке помчится. И за рулём сама сидит, особенно в шторм любит волну резать. Она, кажется, и вертолёт освоила. Надо бы узнать, зачем она полетела на Большую землю?

Ной тоже думал о Драгане, пытался определить маршрут вертолёта.

Может, они для отвода глаз влево забирают, а там дальше вправо возьмут, к дедушке Драгану полетят. Он в соседнем штате живёт. Но, может, и к военному госпиталю повернут. Хозяйка острова давно ребят не навещала.

Но тут же Ной вспоминал:

— Для ребят она обыкновенно гостинцы везёт, любимые всеми пирожки с творогом. Я был в пекарне, там для неё ничего не пекли. Впрочем, на этот раз, может, и без гостинцев покатила.

Так они размышляли до тех пор, пока вертолёт не скрылся в туманной дымке. А Драгана тем временем сидела в своей крохотной кабине у окна в грустном раздумье, смотрела вдаль, где за лёгкой синей пеленой скрыты были материк и родительский дом, к которому она летела. Из головы не выходили тяжёлые, как камни, слова, которыми оглушил её Борис Простаков. Уж от него-то она не ожидала этих горестных сомнений, которые терзали всех сотрудников лаборатории, и больше всего Арсения Петровича.

Состояние Драганы нельзя понять, если не знать её тайных помыслов, мечты, заключавшей в себе смысл всей её жизни. Она жила в Москве, работала в лаборатории Арсения Петровича, когда американцы напали на Югославию, стали бомбить Белград, крушить жилые дома, мосты, заводы. Потом разыгралась Косовская трагедия, албанцы — пришлые инородцы и иноверцы — убивали извечных хозяев земли, сербов, рушили их храмы, жгли жилища. Кровавый спектакль разыгрывался на родине её праотцов, и она впервые услышала зов крови и отчей земли. И хотя родилась она в Америке, и будто бы даже гордилась своим американским подданством, но тут вдруг поняла, что истинная родина её — Югославия, и ей стало больно за судьбу своего отечества, захотелось поехать туда,— и она поехала. Три месяца жила у дяди Саввы, третьего сына дедушки Драгана, ходила на молодёжные собрания, митинги, выбирала партию, которая ближе ей была по духу. И выбрала. Это была либеральная партия — наподобие партии Жириновского, которая была в России. Стала ходить к ним на собрания и даже записалась в её ряды, получила членский билет. Ей было крайне любопытно, и даже казалось знамением свыше, что партию возглавлял молодой человек по имени Вульф Костенецкий — почти Жириновский. А скоро она заметила, что и в манере поведения Костенецкого было много от нашего «сына юриста»: он и кепку носил такую же, и держал себя нагло, и вещал с трибуны архипатриотические лозунги, но голосовал всегда вместе с отъявленными врагами сербского народа. Удивительно, как они похожи — евреи всего мира!

Как-то после очередного собрания Костенецкий пригласил к себе в кабинет новенькую девицу, которая бросилась ему в глаза своей необыкновенной красотой и независимым видом. Драгана зашла к нему. Над его рабочим креслом висел портрет Жириновского, а выше, над портретом, лозунг: «Всё дозволено».

Костенецкий сверлил Драгану чёрными выпуклыми глазами, но, впрочем, не зло, а с явным и пристрастным интересом. Он знал, что она живёт во дворце университетского профессора философии Саввы Станишича, а Савва будто бы родной сын американского магната Драгана Станишича. Кто же она такая, эта Драгана Станишич? Конечно же, прямая родственница!

— Я заметил, вы бываете у нас на собраниях.

И пытался польстить собеседнице:

— Вас нельзя не заметить.

Откинулся на спинку стула, сверкал глазами.

— Не всегда, но иногда бываю,— сказала Драгана.

— Ну, и как? Как вы отнеслись к призыву, с которым я сегодня обратился к молодым членам партии? Как вам мой главный лозунг: «Думай одно, говори другое, а делай третье».

— Я слышала, такой принцип был у английского политика Черчилля. Он будто бы этому поучал дипломатов.

— Да. Да, но не только дипломатов, а и всякого умного человека, и особенно политика. Этот принцип был излюбленным у Чемберлена. И Ленин, и Троцкий, и все президенты Америки поступали так же.

Потом была пауза. Костенецкий ждал, что ответит американская гостья, но она молчала. И Костенецкий продолжал:

— Если хочешь вести за собой массы, надо с трибуны бросать дерзкую ложь.

— Но ложь скоро раскроется, и политик будет посрамлён.

— Этого не надо бояться. Этого не будет. Люди глупы и слишком заняты своими мелкими делишками. Завтра же они забудут, что вы им говорили вчера. Но они запомнят, как вы говорили. И ещё будут помнить, что вы всегда говорите что-то яркое, необыкновенное. Да, ложь это хорошо уж потому, что это красиво и заманчиво. Я с экрана телевизора говорю: «Сербы! Югославия принадлежит вам, вы здесь хозяева, а всем остальным мы поможем перебраться домой». Я знаю, что говорю чушь, но — говорю. Сербов в Югославии много — шестьдесят пять процентов, и они за мной пойдут. В армии говорят: плох тот солдат, кто не носит в своём ранце жезл маршала. Политик — тоже; он должен стремиться быть вождём. А вождём может быть лишь тот, кто сумеет привлечь на свою сторону титульную нацию, то есть главную: если в России, то русских, если в Германии — немцев, в Югославии — сербов. И прочих славян. Если сложить всех славян, живущих в Югославии, то получишь девяносто процентов. Умный политик это должен понимать, а неумный политик — это авантюрист вроде Пиночета или Полпоты. Я не хочу быть Полпотой.

— Но вы не серб, а как же поведёте за собой славян? В России очень скоро узнали, что Жириновский нерусский, а «сын юриста». И как только он сказал об этом, над ним стали смеяться. На последних выборах он едва прошёл в Думу.

Услышав слова «...вы не серб», Костенецкий потемнел. Его ничто так не оскорбляло, как явное или нечаянное указание на его подлинную национальность. Дослушав до конца тираду Драганы, он сказал:

— Мы все тут сербы! А вот вы... говорите с акцентом. Американским. Вы жили в Америке? Может быть, вы нам скажете, зачем это вдруг Америка забросала бомбами Югославию? А теперь, точно пёс голодный, кинулась на Ирак?..

— Да, я жила в Америке. А теперь живу в Москве. А по окончании университета хочу поселиться в Белграде. Югославия — моя Родина, и я хочу жить дома.

— Вы будете жить во дворце Станишичей?

— Не знаю. Может быть.